Zettel

Предположим, я знаю, что он честный человек; он воспроизводит, как я это описывал, красный цвет посредством сине-зеленого – но не всегда один и тот же тон посредством одного и того же, а с помощью то одного, то другого. – Должен ли я сказать «Я не знаю, что он делает»? – Он делает то, что я вижу, – но я бы так никогда не сделал; я не знаю, почему он так делает; его образ действий ‘для меня непостижим’.

317. Можно было бы представить себе отрицательный портрет, то есть такой, что он должен изображать господина N так, как тот не выглядит (следовательно, он будет считаться скверным изображением, если окажется похожим на N).

318. Я не могу описать, как (вообще) должно использоваться правило, когда обучаю, тренирую тебя использовать правило.

319. Я мог бы, например, сделать из такого обучения звуковое кино. Учитель иногда говорит «Так правильно». Если ученик его спросит «а почему?», то он ничего – во всяком случае, ничего релевантного – не ответит, даже не это: «Ну, потому что мы все так делаем»; это не будет основанием.

320. Почему кулинарные правила я не называю произвольными, а правила грамматики назвать произвольными пытаюсь? Потому что ‘приготовление пищи’ определяется через свою цель, а ‘говорение’, напротив, нет. Поскольку употребление языка в определенном смысле автономно, а приготовление пищи и стирка – в этом смысле – нет. Кто руководствуется на кухне какими-то иными, а не кулинарными, правилами, тот готовит скверно; но тот, кто следует каким-то иным правилам в качестве правил шахматных, играет в другую игру[63]; и кто руководствуется иными грамматическими правилами, чем те-то и те-то, не говорит из-за этого что-то ложное, но просто говорит о чем-то другом.

321. Если правило, относящееся к какому-то слову в предложении, присоединить к предложению, смысл последнего не изменится.

322. Язык определен для нас не как устройство, исполняющее определенное назначение. «Язык» есть для нас имя собирательное, и я понимаю под ним немецкий язык, английский язык и т. д., а еще различные знаковые системы, обладающие большим или меньшим родством с этими языками.

323. Знание нескольких языков помогает нам не принимать всерьез философию, которая заложена в форме каждого из них. Но в то же время мы не замечаем своих собственных предрассудков (как за, так и против), относящихся к некоторым формам выражения; не замечаем, что как раз это особое напластование множества языков приводит нас к определенной картине.

324. Учится ли ребенок только говорить или одновременно он учится и думать? Научается ли он смыслу умножения до или после того, как научится умножать?

325. Как я прихожу к понятию ‘предложение’ или к понятию ‘язык’? Только через языки, которыми овладел; как же еще? – Но в определенном смысле мне кажется, что они ведут за пределы самих себя, ибо сейчас я в состоянии выдумать, например, множество слов и сконструировать новый язык. – Следовательно, такое построение еще принадлежит к понятию языка. Но только если я желаю его определять именно так.

326. Понятие живого существа столь же смутно, как и понятие языка.

327. Сравни: Придумать игру – придумать язык – придумать машину.

328. То, что некое предложение не имеет смысла, важно для философии; но важно и то, что оно звучит несуразно.

329. Я сочиняю план не только для того, чтобы быть понятым другими, но и для того, чтобы самому иметь о предмете ясное представление. (То есть язык это не только средство сообщения.)

330. Что означает: «Это уже другая игра!»? Как я использую такое предложение? Как сообщение? Ну, скажем, как подготовку к сообщению, которое перечислит отличия и разъяснит последствия. Но и как выражение того, что я именно потому-то в этом больше не участвую или же занимаю другую позицию по отношению к этой игре.

331. Правила грамматики пытаются оправдать посредством предложений вида «Но ведь в действительности имеется четыре основных цвета». И против возможности такого оправдания, которое строится по образцу оправдания предложения через указание на его верификацию, направлено то высказывание, что правила грамматики произвольны.