Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Собранные им материалы по истории преступной среды и эволюции ее законов и обычаев позволили Жаку описать такие ее тонкости, которые не вошли в «Архипелаг» Солженицына. Как Шаламов и многие другие, Жак проводит различие между «честными ворами», следующими старинной традиции и старинному закону, согласно которым живет преступный мир, и отступниками, «суками», нарушившими священный воровской закон под влиянием начальства и советской власти.

«Честный вор», «вор в законе» нимало не считается ни с кем, кроме таких же, как он; ни в коем случае не должен он пренебрегать воровским братством, не должен сотрудничать с начальниками, не должен нападать на женщину с ребенком и отбирать пайку хлеба у другого заключенного, даже у фраера (если это именно пайка, а не выменянный и не припрятанный хлеб).

Любое нарушение неписаного закона разбирает блатной «суд чести», приговаривающий виновного или к исключению из преступного сообщества, или к смерти: преступнику отрубают голову в присутствии «судей». Приговор обжалованию не подлежит. Прием в сообщество состоит в определенном ритуале, который может подразумевать убийство доносчика или «суки».

Против этих четких правил «честных» уголовников начальство с первых дней советской власти вело борьбу, пытаясь расшатать их дисциплину с помощью подкупа. В результате многие уголовники превратились в «сук», участились убийства между блатными. В войну и особенно после войны борьба в среде уголовников еще ужесточилась: многие воры были призваны в армию, некоторые даже храбро сражались и стали офицерами; когда они вернулись с войны, «честные» воры обвинили их в сотрудничестве с начальством и повели против них беспощадную борьбу. Начальство только поощряло эту борьбу, помещая враждующие категории в одной зоне, чтобы им сподручнее было друг друга убивать. Точно так же использовали уголовников, чтобы уничтожать некоторых «политических».

Жак оказался свидетелем и потенциальной жертвой этого кровавого «сведения счетов», которое много позже сумел описать. Так, уголовника Сашу, которого переселили в качестве разведчика во вражеский барак, бросили на раскаленную плиту и буквально зажарили живьем под звуки балалайки, пока две сотни «фраеров» из этого же барака притворялись спящими, исполняя одно из главных правил выживания в этих местах: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу».

Уголовника Толю обошли во время дележки добычи, и он стал стучать на бывших товарищей. Поначалу он получал за это кое-какие льготы от начальников. Но товарищи очень быстро его разоблачили, и опер перестал в нем нуждаться. Тогда его перевели в тот сектор зоны, где сидели те, на кого он доносил. На другой день Толина голова валялась перед отхожим местом.

Уголовника Щербатого избивали конвойные всякий раз, когда он отказывался выходить на работу. Он мечтал вернуться в следственную тюрьму, где ничего делать не надо, а пайка немного больше той, что выдают ему в лагере, когда он отказывается работать. Он прибег к самому простому способу: убил соседа по бараку.

Жак отмечал, что эти уголовники и себя не жалеют: бандита Жорку должны были перевести по приказу капитана в другой лагерь, оторвать от теплого местечка в лагерной пекарне. Окруженный конвойными, которые ведут его к выходу из зоны, он спустил штаны, сел на землю, вынул из кармана гвоздь и воткнул себе в тестикулы. Жорку оставили на старом месте.

Бандит Сергей, у которого вместо рук были две культи, равнодушно изложил «фраеру» Жаку, как это получилось: первую руку он себе оттяпал, чтобы избежать общих работ. Вторую – потому что его заставляли таскать с помощью этой единственной руки воду, вот он и подставил ее под циркулярную пилу. Однако в лагере нанесение себе увечий приравнивается к саботажу, и уголовника перевели в низшую категорию «пятьдесят восьмой статьи», чем во многих случаях объясняется присутствие закоренелых преступников среди «политических».