Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Так, уголовник, которого он называет Гришка-Сифилис, радуется куску мешка из-под цемента, на котором француз нарисовал его карандашный портрет. И свита пахана рассыпается в похвалах этому «шедевру», очень похожему на оригинал. Бандит Иван Вырви глаз даже обращается к этому портрету, словно к оригиналу, – хвалит его красоту и мужественность. Жак явно гордится этим признанием, которое сопровождается семисотграммовой краюхой хлеба и защитой от шпаны, более надежной, чем страхование жизни. Территория уголовника священна, и пока Гришка-Сифилис жив, Жак знает, что бесчинства шпаны ему не страшны. Но у паханов, как правило, жизнь короткая.

И все-таки Жак отличал «обычных уголовников», то есть мелких воришек и правонарушителей, от блатных вожаков. О первых он часто говорил с таким же сочувствием, какое приберегал обычно для «пятьдесят восьмой» и «врагов народа», осужденных за воображаемые контрреволюционные преступления. Вторых он в своих рассказах не щадит.

На советском жаргоне блатные назывались «друзьями народа» (в отличие от «врагов») и «социально близкими» (в противоположность «социально чуждым» и вообще контрреволюционерам). Уже из самого наименования ясно, что «социально близкие» считались, как это ни странно, ближе к коммунистическому общественному идеалу, чем предполагаемые «враги народа», полностью потерянные для общества. Поэтому в исправительных лагерях возлагаются надежды на перевоспитание трудом именно уголовников: их положено не столько наказывать, сколько исправлять.

Особенность ГУЛАГа, которую всячески подчеркивают все, кто выжил, состоит в том, что «социально близкие», паханы, находились на привилегированном положении и могли безнаказанно эксплуатировать, угнетать «социально чуждых», измываться над ними и помыкать ими сколько угодно с благословения лагерного начальства. И Маргарете Бубер-Нейман, и Солженицын, и Шаламов, и Жак Росси, и многие другие говорят об этом «перевернутом мире», об этой преисподней, где безраздельно царят уголовники, повелевая не только мелкими воришками, стянувшими кусок хлеба, но и профессорами Казанского университета, известными немецкими интеллектуалами-коммунистами, офицерами Красной армии, поэтами и троцкистами, военными разведчиками и агентами Коминтерна, жертвами чисток 1937 года. В сущности, крупные блатные авторитеты, социально близкие советской власти, становились хозяевами ГУЛАГа, где, если верить Жаку, они зачастую чувствуют себя даже уверенней, чем за пределами колючей проволоки: для них выход на «волю» между двумя отсидками в ГУЛАГе – это что-то вроде каникул, после которых уголовники-рецидивисты радостно возвращаются домой, в лагерь.

Писатель Александр Солженицын, советский офицер, награжденный двумя боевыми орденами, обладатель диплома с отличием по математике, словом, представитель самой что ни на есть интеллектуальной элиты, в резких выражениях клеймит этих преступников, по абсурдным законам ГУЛАГа ставших хозяевами и повелителями честных граждан, осужденных ни за что. С негодованием говорит он о перевернутой шкале ценностей, исходя из которой бандиты, с точки зрения коммунистов, наделены бо́льшими добродетелями, чем честные граждане. Карательная система, таким образом, основана на том, что уголовников поощряют издеваться над остальными заключенными. Самые закоренелые преступники гордятся тем, что образуют в ГУЛАГе господствующую касту, интересы которой совпадают с интересами советской власти. Солженицын с гневом описывает их «презрительно-враждебное отношение» к другим заключенным, навязанное начальством, которое считает их «блудными детьми» системы и наделяет бесконтрольной властью в лагерях и в тюрьмах. «Враги народа», сидящие по 58-й статье, обязаны работать даже на исходе сил, иначе им добавят срок за «контрреволюционный саботаж», а «социально близкий» ест вдоволь и часто не желает надрываться на работе, ведь и так уже его лишили свободы! В истории, замечает Солженицын, вряд ли найдется много примеров, чтобы государство наделяло отпетых негодяев такой властью над населением, гражданами этого же государства, низведенными до рабского состояния.

Жак, со своей стороны, с интересом наблюдал нравы и обычаи этого странного племени, от которого зависело, жить ему или умереть. Лингвист, он слушал их и наслаждался необычным жаргоном, этими выражениями и поговорками, непонятными тем, кто не знает жизни ГУЛАГа изнутри. Полиглот, он осваивал новый для себя язык, неведомый посторонним; его исключительная память и немногие записи, которые удалось сохранить, позволят ему воссоздать услышанное, когда он вернется в мир, где есть бумага и пишущие машинки. Так зародилась идея «Справочника», который поначалу задумывался как словарь языка ГУЛАГа, по большей части придуманного уголовниками.