Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Я слушал немудреное повествование Никанора и вспоминал Коминтерн. Дело было во время одного секретного задания в каком-то городе Восточной Европы. В те времена капиталистическая буржуазная пресса кричала о насильственной коллективизации в СССР. С каким негодованием отвергал я эту “отвратительную клевету на первое в мире государство рабочих и крестьян”! Точно так же в сорок третьем году, когда появились первые сообщения о нацистских газовых камерах, мировое общественное мнение отказывалось в это верить. А я не желал верить в преступное истребление русских крестьян… Поэтому я чувствую себя соучастником этого преступления и мне стыдно до сих пор».

Для Жака-коммуниста, защитника рабочих и крестьян, правда о коллективизации была, вероятно, самым мучительным испытанием на пути развенчания его идеала, потрясшим его разум и душу. Ведь речь шла не о нем и не о таких, как он, интеллектуалах, выходцах из ненавистного класса угнетателей, с их эгоизмом, с остатками мелкобуржуазного индивидуализма, за которые их можно упрекнуть; нет, речь о детях и внуках крепостных, которых истребляли с жестокостью, предвещавшей методы нацистов.

В «Справочнике» этой теме посвящена подробная статья; в ней говорится о крестьянах, чью трагедию вычеркнули из памяти люди и замалчивали советские исторические труды; крестьяне эти – настоящие жертвы системы, которая пожирала своих детей. Раскулачивание проводилось по решению партии с 1929 по 1932 год согласно секретным инструкциям (никакой правительственный декрет на это счет не был опубликован) войсками ОГПУ совместно с вооруженными отрядами городского партактива и при участии местных «комитетов бедноты», в которых преобладали те, кто жаждал свести счеты с личными врагами. Этих последних объявляли кулаками и богачами. На нерусских территориях раскулачивание проходило особенно жестоко: местным коммунистам приходилось не только демонстрировать партийное усердие, но еще и доказывать, что русская, московская верхушка им дороже местных сородичей. Удары наносили неожиданно: организовывали комитеты бедноты, внезапно окружали деревню, крестьянские усадьбы занимали вооруженные солдаты, семьи тех, кто объявлен кулаками, загоняли на грузовики, а потом в опечатанные вагоны для перевозки скота. Везли много недель, никто не знал куда; это напоминало грядущую депортацию жертв нацизма. Привозили за много тысяч километров от дома, на северо-восток России.

Затем в грузовиках или пешком тех, кто пережил дорогу, перебрасывали еще дальше на север, в необитаемые места, где они превращались в «спецпоселенцев»; ОГПУ снабжало их скудным инвентарем. По всей стране велась охота за теми, кому удалось укрыться от раскулачивания или бежать с места принудительного поселения. Пойманных судили и направляли в лагеря. Среди раскулаченных была высокая смертность из-за чудовищных условий жизни и отсутствия медицинской помощи, но данные эти были государственной тайной; число погибших оценивается в несколько десятков миллионов, в том числе больше двух миллионов расстрелянных. Насильственная коллективизация позволила руководству партии опробовать методы массовых репрессий, которые потом стали применяться в еще более крупных масштабах. Так Жаку открылись зловещие события, происходившие как раз в то время, когда сам стал агентом Коминтерна и имел доступ к свободной прессе; так он задним числом осознал свои заблуждения и нежелание знать правду.

За время, проведенное Жаком в ГУЛАГе, произошли и другие события, открывшие ему глаза: 22 июня 1941 года нацистская Германия, нарушив германо-советский пакт 1939 года, напала на Советский Союз. «Я был в Норильске, в дудинском секторе. Каждое утро перед выходом на работу мы слушали официальное радио – единственное в Советском Союзе. В тот день мы ничего не услышали. Полное молчание, затянувшееся на три дня. Но на строительстве мы узнали о войне от вольнонаемных. Мои советские товарищи по заключению были потрясены: на страну обрушилось несчастье еще более ужасное, чем жестокая судьба каждого из них. Я понимал их и в то же время пытался понять, какие последствия это будет иметь для Франции и для оккупированных стран Европы.

Большинство моих товарищей беспокоились о другом. Их не столько заботило, что станет с их родными, сколько судьба дела коммунизма. “Цивилизованные” нации в подобном случае больше волновались о своих семьях. Для свободных народов государство – это инструмент, который им служит. Многие из окружавших меня заключенных, наоборот, обладали мировоззрением старых большевиков – с их точки зрения, граждане должны были служить государству, а не наоборот, и они готовы были лезть на рожон за это государство, которое их так терзало. А у меня еще не кончился период линьки, я не чувствовал себя патриотом какой бы то ни было страны, а беспокоился о судьбах мира.