Жак-француз. В память о ГУЛАГе

На вопрос «Когда ты перестал быть коммунистом?» Жак не отвечает. Вместо этого он пытается описать, как он перестал быть коммунистом. У веры, как у любви, бывает начало, та самая кристаллизация, которую прекрасно описал Стендаль. Но под конец может наступить декристаллизация, когда вера или любовь теряют форму, расплываются. Разочарование в коммунизме происходило у Жака долго, назвать точную дату он отказался. «Нет, не могу сказать, когда именно это случилось. Я задавал себе этот вопрос тысячу раз. Так удобно было бы сказать: “вот тогда-то и тогда-то”, раз и навсегда. Может быть, кто-то и пережил такое озарение, кого-то и коснулась благодать. Но это не мой случай. Я был слишком глубоко убежден, что только марксизм-ленинизм приведет к установлению социальной справедливости. Иногда меня душило возмущение от того, что я видел, на что обрекли меня и других. И я опять и опять старался уверить себя, что всё это – извращение благородной идеи, а Сталин понятия не имеет о том, что творят коррумпированные исполнители его воли. Я цеплялся за каждую мелочь, впитывал слухи. Вот опять открывают церкви! Может быть, отменят колхозы! Столько примет, судя по которым марксизм-ленинизм должен восторжествовать над извращениями всяких бандитов! Увы, дела шли всё хуже и хуже. Я переживал рецидив за рецидивом. Это продолжалось довольно долго. Я по-прежнему верил, что мое дело будет пересмотрено. С ареста до смерти Сталина я написал около двадцати просьб о пересмотре. А после смерти Сталина я, разумеется, стал действовать еще энергичнее. И всё напрасно. Не помню, когда я окончательно понял, что процесс необратим, что кровавая выгребная яма, в которой я очутился, – это и есть коммунизм, который я призывал всеми силами души».

Солженицын упоминает о том, что среди гулаговцев, сидевших часто ни за что, были «благонамеренные», безоговорочно принимавшие советскую власть, с которыми он поначалу был заодно, но потом восстал на них. Жак тоже долго, дольше, чем Солженицын, оставался верен коммунистической идее. Но те, преданные коммунизму, не позволяли лагерю влиять на свое мировоззрение: «Мы марксисты, с какой стати нам изменять своим убеждениям по той причине, что мы случайно угодили в тюрьму!» – а Жак-француз эволюционировал. Его кошмарный личный опыт мало-помалу расшатывал его убеждения и наконец развеял последние иллюзии.

Ведь Жак не советский человек. Он был неподвластен тому «бесу самоуничижения перед тираном», о котором так прекрасно говорит Клод Руа в предисловии к «Запискам из мертвого дома» Достоевского; он неуязвим для традиционно русского «искусства добиться от жертвы, чтобы она не только сама подставила шею под топор палача или затылок под револьвер, но еще и прославляла того, кто приказал ее уничтожить»[30]. Конечно, Жак еще был коммунистом. Но постепенно к нему возвращалось зрение.

Дух Просвещения, которым он так упивался в отрочестве, читая книги из отцовской библиотеки, не прошел для него бесследно. Под наносным слоем ленинизма сохранялись основы, заложенные энциклопедистами, неувядаемый смех Вольтера, приверженца толерантности и личной свободы, систематическое искоренение прописных истин, которому учит Дидро, и, главное, способность мыслить критически. Быть может, гадина пряталась внутри того самого оружия, которым ее собирались истребить? «Вначале были мама, французский язык и французская культура. Однако я себя чувствовал не французом, не поляком, не советским человеком, а гражданином коммунизма. А потом я изменился – как животное, которое линяет, меняет кожу, оперение, панцирь. Такое превращение длится долго. Вы становитесь уязвимы, особенно если окружение прежнее. И стараетесь как можно дольше оставаться слепыми, пока у вас глаза сами не откроются!»

На этом долгом пути превращения коммуниста, секретного агента Коминтерна и поборника классовой борьбы в ярого противника марксизма-ленинизма были отдельные этапы, были открытия, болезненные, но неизбежные. Когда он увидал крестьян, переживших насильственную коллективизацию, он был потрясен; сперва его охватила ярость на тех, кто это сделал, сочувствие к жертвам, а потом – стыд, что он не пожелал ничего этого замечать, когда еще было не слишком поздно. «В сороковом году я встретил Никанора. Он сидел уже девятый год, у меня начинался третий. Старик-крестьянин, чьи родители еще были крепостными, он был свидетелем революций девятьсот пятого и семнадцатого годов, и вот он рассказывал спокойно, как какой-нибудь летописец, о том, как умирали его правнуки-близнецы в тридцать первом году в вагоне для перевозки скота. Первый мальчик умер через три-четыре часа после рождения. Второй дотянул до утра. Вагон вез в неведомом направлении сотни крестьян, объявленных кулаками, и их родных. Солдаты окружили деревню, и целые семьи, от новорожденных до стариков, загнали в вагоны. Их земля, дома, скот, мебель, всё, что у них было, досталось колхозу.