Жак-француз. В память о ГУЛАГе

И вдруг:

– Когда в тридцать пятом году вы были в Западной Европе, у вас начальником был некий Борис.

После приговора мне дали прочитать мое дело, и там были показания этого Бориса, участника революции и Гражданской войны; в самом начале Великой чистки, году в тридцать шестом, он доложил, что я, его агент, с которым он работал почти два года, представляюсь ему подозрительным, потому что я из буржуазной семьи и владею несколькими языками. Это было уже после того, как Адам предостерегал меня на Нёвшательском озере. Позже показаниями Бориса воспользовались, чтобы пополнить мое тощее дело. А потом его тоже арестовали, и теперь Москва требовала от этого мелкого опера, служившего в глуши, за Полярным кругом, каких-нибудь показаний против моего бывшего начальника. Тот порылся в бумагах и обнаружил, что француз, сидящий в его лагере, читал донос, который когда-то написал на него Борис, и в отместку, надо думать, охотно даст на него показания.

Я ответил оперу, – я запомнил, что его звали Павлов, Василий Кондратьевич Павлов, – что Борис этот, несомненно, негодяй, потому что он меня оклеветал, но о его контрреволюционных замыслах мне неизвестно.

Павлов, разумеется, стал настаивать, он явно подбивал меня воспользоваться случаем, но всё же не посмел открыто посоветовать, чтобы я написал ложный донос и таким образом сквитался с бывшим начальником. Я же упрямо стоял на своем, ведь это была правда. Борис, конечно, поступил со мной подло, но в те времена, когда он был моим начальником, я ему доверял.

Этим я сильно подвел Павлова. Никому не ведомый дудинский каторжник, я испортил ему блестящую возможность пойти на повышение: из-за моего упрямства из рук у него уплывал шанс сфабриковать дело, по которому можно будет разоблачить и отправить в лагерь видного деятеля Красной армии.

Павлов видел, что я не уступлю, и резко сменил тему.

– А о чем говорят в бараке?

Я постарался сосредоточиться.

– Вчера говорили о “Борисе Годунове” (я не солгал: хотя бас Ленинградской оперы был давно переведен на другую стройку, в бараке у нас оставались два инженера, которые перед сном говорили об опере).

– А еще?

Он словно не понимал, что я над ним издеваюсь. А я простодушно валял дурака, хотя делать этого ни в коем случае не следовало. В конце концов он высказался откровенно: я должен ему сообщать, о чем у нас говорят. Он хотел сделать из меня стукача. Зная мою слабость, он спросил:

– Вы коммунист? (Он прекрасно знал, что я коммунист.)

– Да, я коммунист и вы коммунист, но между нами колючая проволока.

– Но это не моя вина. Не я вас осудил. Вас наверняка осудили по ошибке, и я уверен, что вас освободят.

– Вот когда освободят, тогда мы оба будем просто коммунистами. А сейчас нас разделяет колючая проволока.

С этого момента все последующие пять лет, что Павлов был в лагере, каждый раз, стоило мне найти работу полегче, об этом через своих стукачей узнавал Павлов (а стукачи у него были повсюду), и меня сразу же отправляли на самые тяжелые работы. Нашлись всё же люди, которые пытались мне помочь. Помню одного товарища – он был еще из нашей первой бутырской партии, с нашего “Мейфлауэра”. Он отвечал за разгрузку катеров с углем. Я его ни о чем не просил, но он приглашал меня в кабину и сажал расчерчивать ему формуляры. Отчеты он должен был подавать на формулярах, но их не было, и ни бумаги, ни карандашей тоже не было. Надо было обходиться берестой или фанерой… Павлов обнаружил, что я нашел себе халтуру, и перевел меня в другую бригаду, грузившую бревна на платформы.

В другой раз меня послали на дальнюю стройку, где я никого не знал. Начальник строительства был кореец, осужденный за бандитизм. Принимая к себе новую команду, он окидывал каждого зэка пронзительным оценивающим взглядом, словно скот, который привели на убой.

– Жак, зайди ко мне в контору! Говорят, Павлов тебя со свету сживает.

Цой принадлежал к блатному миру, причем к прежней, “благородной” когорте воров в законе, имевших понятие о чести; он назначил меня истопником в контору. Но счастье опять длилось недолго.

В другой раз знакомый инженер из центральной норильской зоны через генерала, руководившего всем промышленным комплексом, затребовал меня к себе чертежником. Следователь Павлов из Дудинки доложил, что перевести меня невозможно, поскольку я госпитализирован. Госпитализация состояла в том, что я надрывался на особо тяжелых работах! В конце концов пошли слухи, стало известно, что Павлов меня преследует».

Этот рассказ Жака подтверждает выводы Солженицына о том, как вербовали доносчиков, которые всегда поначалу сопротивлялись, кто больше, кто меньше. Первым делом пускали в ход аргумент:

– Вы честный советский человек!

Жаку, правда, сказали:

– Вы честный коммунист.

Второй аргумент – избавление от особо тяжелых работ, местечко в зоне, дополнительная порция каши, немного денег, даже сокращение срока; до этой стадии Жак не дошел.

Аргумент номер три: угроза с легкой работы перевести на тяжелую, это с Жаком было проделано.