Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Аргумент номер четыре – шантаж применительно к родным: вашу жену, ваших дочерей отправят в лагерь; к Жаку с этой стороны было не подступиться.

Оставалось огромное количество приемов вроде того, который пустил в ход следователь Павлов: отомстите тому, кто вас посадил. Око за око.

Но Жак отказался. Свойства характера, личный выбор? Что-то еще? Позже Жак напишет в своем «Справочнике» целую статью «стукач», из которой косвенно станет ясно, почему этот путь был немыслим для него самого. Из этой статьи мы видим, что доносительство и оговор были возведены при советском режиме в гражданскую добродетель, а доносчик считался героем. Взять хотя бы Павлика Морозова, донесшего в ОГПУ на собственного отца во время насильственной коллективизации 1929–1932 годов. Возмущенные крестьяне забили его до смерти, и советская власть объявила мальчика героем. Его имя носили многочисленные дома и дворцы пионеров по всей стране.

«При царизме охранка использовала доносчиков и провокаторов, но общественное мнение это осуждало. Ленинская тайная полиция организовала сеть осведомителей, внедренных повсюду. Помню, как в “Правде” от 20 декабря 1937 года было написано черным по белому, что “сотрудничество с органами госбезопасности – благороднейший и священный долг советских людей”. По закону тридцать четвертого года семью военнослужащего, сбежавшего за границу, осуждают за недонесение на срок от пяти до десяти лет.

В лагере стукачей вербовал опер. Он присматривался к каждому заключенному и копил всевозможную информацию о нем, чтобы пустить в ход шантаж. Некоторые арестанты сами предлагали себя в стукачи, иной раз за лишнюю пайку хлеба или табака, а то так из мести. Завербованный стукач писал соответствующее обязательство и подписывал его условленным псевдонимом; опер хранил эти обязательства у себя в сейфе и сообщал стукачу, каким образом передавать письменные доносы, например вручать их доверенному лицу иди бросать в почтовый ящик. За свой труд доносчик получал крайне скудное вознаграждение: его могли, к примеру, назначить на работу, где он мог украсть немного еды. Одним из самых желанных видов вознаграждения было признание стукача “вставшим на путь исправления”. Когда о деятельности стукача узнавали другие заключенные и он становился бесполезен, его переводили в ту зону лагеря, где находились жертвы его доносов. Если это были уголовники, ему отрубали голову и выкидывали ее на помойку».

Стукачами, как правило, становились не от усердия и не из преданности: их вербовали, используя слабости каждого, путем обмана или шантажа. После первого предательства пути назад уже не было, вполне в духе советской идеологии, где государственные интересы ставились всегда выше личных.

Всё это прекрасно объясняет, почему Жак не откликнулся на предложение Павлова. Прежде всего, в отличие от большинства зэков, Жак-француз воспитывался не в Советском Союзе. Ему уже невозможно было привить вирус доносительства: у него были четкие моральные установки, а слепая вера в коммунистическую утопию, не подкрепленная местными аберрациями, только укрепляла эти его принципы. Жак был наблюдателен, он видел, что доносчик многим рискует и чаще всего кончает очень плохо. Бывало, конечно, что доносы вырывали под пыткой или путем шантажа, но Жак не подвергся ни тому, ни другому. К этому добавлялись благоразумие, самоуважение, словом, те самые качества, благодаря которым Жаку удалось всё выдержать и выжить.

Но он дорого заплатил за свое упорство. На все пять лет, что Павлов оставался на своем посту, Жаку пришлось отказаться от малейшей надежды на легкую работу. Только после того как его преследователь уехал, он получил возможность время от времени опять брать в руки карандаш; как-то ему даже довелось поработать в ателье мод – недаром же он был французом, – где обшивали вольнонаемных инженеров, химиков и других специалистов. «В сорок третьем году ателье мод, где я работал, удостоилось особой чести: его посетил вице-адмирал. Директриса ателье, супруга важной шишки, так и вилась вокруг почетного гостя. И вдруг я его узнал. Это был Роберт Павлович, мой московский знакомый из догулаговских времен, которого я встречал у одного друга, профессионального революционера. В те времена оба вели пылкие разговоры и с удовольствием вспоминали свои парижские впечатления двадцатых и тридцатых годов. Я никогда не пытался узнать, в какой именно службе они работали, с меня было довольно, что мы все трое трудимся во имя мировой революции.

Тем временем директриса обхаживала адмирала:

– Какой бы вам хотелось галстук? Наш художник (художником был я) нарисует вам любой фасон по вашему выбору!

И обернувшись ко мне, распорядилась:

– Жак Робертович, сделайте нам вот такой фасон!

Тут взгляд вице-адмирала остановился на мне. Наши глаза встретились. Оба сделали вид, будто никогда друг друга не видели. Я был только рад, что добрый знакомый не угодил в Великую чистку».