Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В результате германо-советского пакта, когда разразилась Вторая мировая война, советская пропаганда упоминала о первых успешных военных операциях немцев с большим сочувствием, отмахиваясь от бедствий поляков, затем французов, англичан и других союзников. Для меня эта кампания была настоящей мукой. Я был единственным французом в нашем лагере и стал мишенью насмешек и грубостей со стороны некоторых уголовников и лагерного персонала. Некоторых, но не всех.

В начале войны мы узнавали о продвижении гитлеровских войск: линия фронта отодвигалась, немцы приближались к Ленинграду, были уже на подступах к Москве, в Воронеже, на Волге, у отрогов Кавказа. Давление на нас немного ослабело. Во всяком случае, так было у нас в лагере; я не нашел подтверждений этому в воспоминаниях заключенных других лагерей, но с нами стали обходится немного лучше. У меня создалось впечатление, что начальство прикидывает: если победит Гитлер, с пятьдесят восьмой статьей надо вести себя поаккуратней, а не то политические поднимут головы. (Теоретически все мы считались потенциальными пособниками Гитлера, хотя в душе лагерное начальство прекрасно знало, что большинство заключенных – такие же законопослушные советские граждане, как они сами.)

Нам забрезжила надежда. Менялась символика. Например, на фотографиях появлялись невиданные вещи: крестьянки, осенявшие крестом солдат, уходивших на фронт. Открывались церкви. Это было невообразимо! Не только сам факт, но и то, что об этом писали в газетах, рассказывали по радио. Для нас всё это означало, что правительство радикально меняет курс. Священникам даже предлагали освобождение из лагеря, если они согласятся вернуться в свой приход, откуда их выгнали, и служить в своей прежней церкви, превращенной в склад. Люди, особенно крестьяне, уже верили, что начинается поворот в другую сторону. Может быть, советская власть осознала свои ошибки, может быть, распустят колхозы. Все на что-то надеялись.

Потом, в сорок втором – сорок третьем, – осада Сталинграда. Об этом мы слышали довольно много официальных сообщений. И я, конечно, был рад, что русские сопротивляются нацистским армиям, но опасался, что нас, заключенных, опять зажмут в тиски. И в самом деле, начиная со Сталинграда режим снова стал ужесточаться. Офицеры госбезопасности, сотрудники ГПУ смертельно боялись, что их отправят на фронт, а поэтому бросились фабриковать тысячи фальшивых вражеских заговоров, чтобы осуждать всё новых людей и тем доказывать свою необходимость, а также необходимость своих тыловых должностей. В нарастающей панике всё множились обвинения в создании заговоров в пользу врага, никто не чувствовал себя в безопасности. Но продвижению Красной армии радовались все. Всю войну до самой победы у заключенных, особенно из крестьян, было что-то вроде эйфории: ожидали не то освобождения, не то, на худой конец, сокращения сроков.

А потом пришло очередное великое разочарование. Война-то кончилась, но гулаговский режим всё ужесточался, законы делались всё беспощаднее. В сорок восьмом году, через три года после победы, московские власти спохватились, что лагерное начальство на местах не всегда соблюдает инструкцию, по которой политических следует посылать только на тяжелые работы. (Начальники лагерей, получавшие премии и награды за производительность, с трудом могли обходиться без специалистов, а они в большинстве были именно политическими.) Восстановили систему “спецлагерей” особо строгого режима, с бараками, где окна были забраны решетками, и на самые тяжкие работы направляли тех, кто подозревался – часто без оснований – в контактах с врагом. На стройках в этих лагерях все прорабы были сотрудниками госбезопасности, а бригадиры уголовниками-рецидивистами, и их рацион зависел от выработки.

Так называемые “изменники родины” прибывали отовсюду, точно как “враги народа” в тридцать седьмом. Похоже было на приближение новой Великой чистки. Многие побывали в плену, в нацистских лагерях, а теперь угодили в советские якобы для проверки благонадежности. Начальство знало, что официальная пропаганда лжет, но вынуждено было держать на подозрении каждого советского человека, который провел какое-то время вне страны, вдали от родного ГПУ.

Словом, все попадали в ГУЛАГ. И Дмитрий Петрович, русский солдат, побывавший в плену у немцев, которому удалось бежать, чтобы добраться до своих и воевать дальше, а ему кричали:

– Как тебе удалось бежать? Признавайся, что ты заслан немцами! Признавайся!

И старуха Пелагея Петровна: она дала напиться из ведра молодому немецкому солдату, хотевшему пить; свидетель этой сцены донес, и ей дали двадцать лет. В ГУЛАГ!

И молодая Александра Бенуа, отпрыск семьи французских художников, осевших в Петербурге с XIX века: когда наступали немцы, она отказалась покинуть малышей, которых опекала в яслях. Попала в Норильск, где я с нею и встретился. Она держала себя с большим достоинством, а ведь ее ожидали тяжелейшие работы, тяжелейшие испытания».