Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Норильский лагерь – часть дудинского. В 1939 году Жак-француз и две тысячи его товарищей по заключению прибыли за Полярный круг в этот относительно новый лагерь, созданный всего три года назад, о чем Жак узнал позже. Но наблюдательность подсказала ему, что люди не так давно живут в этих краях. «Люди на берегу порта Дудинка смотрели, как мы проходим мимо, равнодушно, но не без любопытства, потому что к ним всё же не каждый день привозили сразу две или даже три тысячи арестантов! Такое случалось не чаще чем раз в лето. И “новенькие” немного скрашивали монотонность пейзажа. Нас посадили на корточки по пять в ряд, чтобы никому не пришло в голову бежать. И впрямь, когда ты на корточках, а кругом вооруженная охрана, бежать как-то не с руки. Стоило шевельнуться, как на тебя уже смотрели глаза всех охранников».

Местный охранник сразу стал отделять наиболее опасных уголовников, и это предвещало кошмар, который Жак и его товарищи уже испытали на себе и от которого наряду с голодом, холодом и тяжким трудом они больше всего страдали: соседство с отпетыми блатными. Блатные, которых охранник с его острым нюхом безошибочно распознал, в принципе должны были жить в отдельных бараках. «Но по приказу оперуполномоченного и в качестве карательной меры нас, политических, взятых по пятьдесят восьмой статье, нередко помещали в бараки, предназначенные для блатных паханов. Там нам доставалось как следует… хорошо еще, если оттуда выходили живыми».

За несколько десятилетий устройство лагерей стало привычным, традиционным: они были поделены на секторы или зоны, обнесены колючей проволокой, по четырем углам территории – вышки с часовыми. «Территория зоны была окружена деревянными столбами высотой от двух с половиной до восьми метров. Когда зэки работали вне территории лагеря, охранники обозначали зону четырьмя камнями или кольями. Арестанта, вышедшего за это символическое заграждение, можно было застрелить. На каждом углу зоны возводились вышки – их ставили снаружи, чтобы зэки не могли до них добраться. Вокруг территории бегала сторожевая собака, привязанная к кольцу, надетому на железный провод, тянувшийся вдоль ограждения».

Так выглядел лагерь, когда новоприбывших отвели в один из бараков зоны. «Был вечер, поэтому хлеба нам не дали, но дали горячего супа, что было бы прекрасно, если бы нам было куда его налить. К сожалению, котелков у нас не было. Из положения выходили кто как мог: у кого была кепка или фуражка, наливали суп в нее. Если не было – подставляли горсть. Порция равнялась четверти литра. Конечно же, в пригоршню такое количество не помещалось. Брали сколько получалось и старались вылакать как можно быстрее. Именно так я и поступил – у меня кроме ладоней ничего не было. А некоторые из моих товарищей, более искушенные, подобрали в красноярском пересыльном лагере пустые консервные банки. Они были очень грязные и с зазубренными краями, но все-таки в них помещалось больше супу, чем в горсть. А еще лучше была фуражка, особенно задубевшая от грязи. Суп не успевал просочиться сквозь ткань, его съедали».

Первый день в лагере, как в свое время первый день в камере, оказался нескончаемым. Нужно было приспособиться, научиться понимать новые приказы, выполнять новые работы, терпеть новые жестокости. Развеялись надежды, связанные с отъездом да и с путешествием, каким бы тяжким оно ни было. И никуда не делся назойливый вопрос: что со мной будет?

«На другой день нас ожидала медицинская комиссия. Нас выстроили в шеренгу, голых до пояса, и стали выкликать по одному. Спрашивали фамилию, год рождения, статью и срок. Перед нашей шеренгой стояли доктора в белых халатах. Медосмотр оказался весьма примитивным. Иногда задавали вопрос:

– Страдаете тяжелыми заболеваниями?

Но ответ, в сущности, не имел никакого значения. Обращались с нами скорее как со скотом, чем с представителями человеческого рода. Мне прослушали сердце, потом врач пробормотал несколько слов на латыни, которые занес в мое дело медбрат, сидевший за столом. Другой член комиссии спросил:

– У вас есть профессия?»

Инстинкт и опыт подсказали Жаку, что для ГУЛАГа лингвист, философ, историк искусства – всё это не профессии, а прямой путь к общим работам, от которых будет уже не уклониться. «Каждый из нас напряженно думал, как отвечать. Один астроном назвался сапожником, справедливо рассудив, что астрономия ему в лагере не пригодится. Известно было, что общие работы – самые тяжелые: лесоповал, строительство, земляные работы, укладка рельсов и шпал. Наш астроном не витал в небе – он был наделен и умом, и здравым смыслом, подсказавшим ему, что у сапожника, возможно, есть надежда работать в мастерской. Я сказал, что я художник, ведь я учился в художественной школе. О языках и лингвистике я не упомянул, зная, что это опасно. Мои художественные таланты не произвели никакого впечатления. Позже, правда, мне удавалось заработать немного хлеба карандашными портретами».