Жак-француз. В память о ГУЛАГе

«И вот что меня поразило: то, что я видел, напомнило мне старинные гравюры, на которых изображалось, как перевозили негров на невольничьих кораблях; я видел такие изображения в музеях и книгах в дотюремной жизни. Да, гулаговский караван поразительно напоминал торговые флотилии, перевозившие черных рабов в XVIII веке. С одной только разницей: нас не заковали, поэтому во время путешествия мы имели возможность справлять нужду в пустую бочку, тогда как наши несчастные предшественники прибывали в порт назначения, перепачканные собственными экскрементами. Пожалуй, самый яростный антикоммунист не сможет перед лицом этого аргумента отрицать превосходство марксизма-ленинизма над рабовладельчеством! Не знаю только, имеется ли связь между социализмом и тем фактом, что бочку-парашу установили рядом с бочкой, содержавшей питьевую воду. Так или иначе, параша все время пополнялась, и я решил, что лучше постараюсь не есть и не пить, лишь бы не приближаться к этому зловонному сосуду. Нам раздали хлебные пайки и неизменные селедки на первый день. Потом кормежку приносили каждое утро, но я упорно постился. Тогда мои товарищи, с которыми я ехал из самой Москвы, товарищи по “Мейфлауэру”, с которыми мы уже стали почти одной семьей, принялись меня отговаривать от голодания. Никто не знал, сколько времени продлится это мучительное плавание. Отказываться от еды было легкомысленно.

В конце концов меня убедили, и я опять начал принимать пищу. Так что время от времени приходилось отправляться на штурм тошнотворной параши. Сидения не было. Приходилось садиться на корточки, держаться было не за что, а помогать друг другу в таких интимных вещах мы, мужчины, не привыкли, в отличие от женщин, которые и тут приходили друг другу на помощь».

Больше суток баржи с арестантами не трогались с места. Наутро опять раздавали хлеб. Наконец баржа пришла в движение. Из трюма не видны были берега. Плаванье продолжалось семнадцать дней. Обычно оно занимало от семи до тринадцати дней. Чтобы пополнять бочку питьевой водой, одному заключенному выдавали деревянное ведро. С палубы он бросал ведро за борт, оно наполнялось водой, и арестант передавал его товарищу, тот – следующему, а последний в цепочке выливал воду в бочку. «Каким счастливчиком был тот, который выходил с ведром на палубу! Он дышал воздухом, видел небо, тайгу – ели и лиственницы, среди которых изредка белели березы. Дальше к северу начиналась тундра. Пейзаж оставался однообразным, но всякий раз, когда счастливый водонос возвращался с палубы в темный трюм, от него требовали описания всего, что он видел».

Опорожнение параши происходило так же, как пополнение запаса воды, с помощью такого же деревянного ведра. «Поскольку две бочки находились рядом, брызги нечистот из ведра попадали в бочку с водой. В результате через три дня все до единого страдали дизентерией. А ведь лестниц было две, а не одна. Зачем было ставить две бочки рядом? Скорее всего, это сделали не нарочно. Вот еще одна непостижимая тайна советской реальности. Я встречал мало примеров чистого садизма, такого, о котором рассказывают те, кто пережил нацистские лагеря. Просто здесь первым делом старались бездумно выполнить распоряжения начальства. В коммунистической России преступными были не столько люди, сколько сама система. В камере Александровского централа, где мне довелось сидеть годы спустя, стены были покрыты коркой льда с октября по апрель. На мне было шерстяное нижнее белье. Но по правилам в камере нельзя было держать личные вещи. Меня заставили сдать белье на склад. А осужден я был на двадцать пять лет – хорошо, что умер Сталин и мне не пришлось сидеть до конца срока. Мое белье лежало на складе, а я умирал от холода. Вот что значит садизм, заложенный в систему. Лично меня никто не преследовал, я страдал от абсурдной инструкции.

В трюме, полном арестантов, было, конечно, несколько блатных. А с уголовниками вечно одно и то же: стычки, драки, карточная игра; и несмотря на тесное замкнутое пространство, воры продолжали воровать. В таких условиях странно, что никто не умер. Но когда человеку выпадают тяжкие испытания, в нем пробуждается изумительная способность мобилизовать все свои внутренние силы – физические и духовные. И способность терпеть. В отличие от тех, кого избаловала жизнь в цивилизованных и законопослушных странах, русский человек всегда был вынужден выдерживать испытания, которые бы уничтожили любого другого. Позже, зимой, я обнаружил, что, когда нас водили в баню, а потом по морозу в пятнадцать градусов заставляли бежать голыми туда, где лежала наша одежда, никто не простужался».