Жан Баруа

«Я ушел от него сегодня с тяжелым сердцем. Он пробудил во мне невыразимую жалость.

Он лежал в постели, обессиленный поднявшейся у него ночью температурой. Из-за дождливой, гнилой погоды, стоящей вот уже целую неделю, у него появился пугающий его слабый кашель.

Госпожа Баруа сказала мне, что у врача это не вызывает особой тревоги и он надеется, что за лето кашель пройдет. Но на изможденное лицо Баруа трудно было смотреть. Он сказал мне с дрожью: «Ах, сегодня ночью мне показалось, будто я умираю»; потом, с тоской в голосе признался: «Я боюсь смерти…»

Никогда еще он прямо не касался этой темы.

Я смотрел на него, чувствуя, как мне передается его ужас, и стараясь не показывать этого. Я стоял возле его кровати. Он держал мои пальцы в своей руке.

«Впервые я почувствовал этот страхздесь же, во дворе… у гроба бабушки, – продолжал он. – Мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет, перед тем я сильно болел. Я стоял перед катафалком, смотрел на цветы, на свечи и вдруг сказал себе: «А что, если ее совсем, совсем, совсем нет?…»

Он добавил каким-то странным голосом: «Что такое смерть? Распад существа, которое и есть «я», существа, которое мое сознание объединяет в единое целое… Но тогда, значит, исчезновение сознания, души?…»

Говоря это, он смотрел на меня. Я чувствовал, что он дошел до такой степени душевной слабости, когда человек в силах выносить лишь утешительные гипотезы.

Никогда прежде я не ощущал с такой остротой могущественную силу священнического сана, которым я, недостойный, облечен… «Да если бы я не был абсолютно уверен в том, что нас ждет загробная жизнь, – вскричал я страстно, – то, как бы я ни старался забыться, мысль о смерти парализовала бы все мои силы! Но вера в бессмертие – составная часть моего сознания, и все, что пытаются ей противопоставить, – лишь возражения, которые легко опровергнуть!»

Не выпуская моей руки, он слушал меня в такой тревоге, что на него больно было смотреть. Я продолжал: «Что такое мое сознание? Неужели просто деятельность нервной системы, мозга? Мозг, нервы, жизнь, смерть, – но разве вы не видите, что все эти слова заключают в себе одну и ту же тайну? Это лишь ярлыки, а вовсе не объяснения!

Я ощущаю в себе нечто божественное, какое-то чувство совершенства, то, что не может бытьвсего лишь результатом деятельности моего несовершенного и тленного мозга. Я ощущаю в себе наличие идеальной жизни, которая не может зародиться ни в одной части моего тела. Я ощущаю в себе наличие двух видов совершенно различных связей с внешним миром: связи с миром материальным, осуществляемые через посредство моих органов, и связи с духовным миром. Смерть, приводящая к распаду материальных элементов, полностью уничтожает первую категорию связей; но она не уничтожает второй. И вот на этом-то я и основываю свою веру в то, что мое духовное «я» будет продолжать жить».

И тогда он сказал, медленно подбирая слова, устремив на меня взгляд, моливший о решительном ответе: «Но… ведь сознание существует лишь при этой двойной форме связей… Что это за сознание, которое более не имеет связей с материальным миром?»

Я пробормотал: «Обладать отчетливым представлением о будущей жизни не так уж важно; главное – быть уверенным, что она существует!»

Он отпустил мою руку.

Я понял, что мой ответ его глубоко разочаровал. Жалость заставила меня сделать еще одно, последнее усилие.

Я наклонился к нему и, отвечая скорее на его мысли, чем на слова, проговорил: «Вы жаждете уверенности. Но коль скоро слабость нашего интеллекта не позволяет вам обрести непреложную истину, почему бы вам не попросить ее у бога?»

Он сделал жест, выражавший отчаяние.

Я продолжал: «От меня, священника, вы можете услышать только рассуждения. А бог может осенить вас благодатью!..» Потом, стараясь сказать это как можно авторитетнее и убедительнее, я добавил: «Надейтесь, надейтесь… Не противьтесь вере… Откройте свое сердце, не сжимайте его, дайте проникнуть туда бесконечной любви утешителя…»

И, взяв со стола евангелие, я нашел то место из апостола Марка, где говорится: «Царствие божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он».

По мере того как я говорил, напряжение на лице его слабело и написанная на нем тревога исчезала. Он запрокинул голову и заплакал.

Я не мог отвести взгляд от его лица. Так вот к чему привели порывы такой жизни! Ему изменило изнуренное тело: на полпути оно отказалось служить… Ему изменила мысль, которая несла его на своих крыльях к недостижимой цели… Да, измена, полная измена!»