Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Когда раздался колокольный звон, возвещающий о полночной мессе, Лу-Папе бесшумно встал с постели. Написал длинное письмо. Затем тщательно побрился, пригладил щеткой свои белоснежные волосы и облачился в свой самый красивый костюм из черного бархата, жилет из драпа с вышивкой на старинный манер и галстук с шелковыми выпуклыми вставочками. Надев на мизинец золотой перстень и сложив переплетенные четками руки на груди, он вытянулся на постели.

* * *

На следующее утро от булочницы узнали, что Манон родила; было известно только, что это мальчик, больше ничего. Но к десяти в булочную пришел господин учитель: он сам явился за хлебом, хотя обычно это делала его мать; было видно, что это лишь предлог и он пришел для того, чтобы принять поздравления. При этом держался он так гордо, даже заносчиво, как будто в одиночку произвел на свет ребенка; представительницы женского пола были шокированы.

Он известил всех, что его сын появился на свет в 5 часов 35 минут утра, в Рождество, причем говорил так, словно речь шла о чем-то исключительном, затем сообщил с улыбкой, что повитуха из Ле-Зомбре оценила вес новорожденного в более чем четыре килограмма. Глаза у ребенка были синие, как у его матери, волосы светлые, как у его матери, но в целом это был вылитый дед, то есть отец господина учителя – некий смуглый господин из Монпелье, которого его сын видел лишь на фотографии. Наконец он поведал как о чем-то забавном, что у новорожденного такая прямая спинка, что он вышел на свет божий без всяких проблем, подобно тому, как письмо проходит в щель почтового ящика, но в обратном направлении. Тут булочница поделилась историей появления на свет своей дочери, тельце которой было столь худеньким, а голова такой большой, что ей показалось, будто она разродилась бильбоке, снабженным даже веревочкой. Но к двенадцати годам дочурка превратилась уже в красотку.

Господину учителю этот рассказ пришелся не по вкусу, поскольку если предположить, что дети, рождающиеся некрасивыми, становятся красивыми, то возможно и обратное. Поэтому он авторитетно заявил, что строение тела его малыша с анатомической точки зрения абсолютно безупречно и в дальнейшем может лишь становиться лучше. Он скромно добавил, что заслуга в этом ему отнюдь не принадлежит, что тут одна игра случая, однако его улыбка опровергала его собственные слова, и было видно: он поздравлял сам себя с тем, что на свет произведен ребенок, какого еще свет не видывал.

В эту самую минуту в лавку вошел Памфилий со складным метром в руках и объявил о кончине Лу-Папе; эта печальная новость никого, впрочем, не удивила.

– Я только что снял с него мерку, – поделился он с присутствующими. – Материала заготовлено на 1,75, но в нем не больше 1,68. Тем лучше. Если бы я ошибся в другую сторону, пришлось бы ему лежать с поднятыми коленями, а это не слишком комфортно.

– Он умер этой ночью? – поинтересовался учитель.

– Да. Должно быть, это случилось между пятью и шестью часами, потому как в восемь, когда немая принесла ему кофе, он уже совсем охладел, как правосудие в отношении бедняков… Но на него приятно смотреть: выбрит, свеженький, чистенький, с легкой улыбкой на губах. Поистине, забавная вещь смерть, круто меняет характер человека!

* * *

Похороны прошли с размахом: почти вся деревня сопровождала на кладбище последнего из Субейранов. Из Сен-Мене прибыл певчий, господин кюре произнес прекрасную речь, поведав, что в последние дни Господь ниспослал бедному грешнику свою милость, что вызвало усмешки Филоксена, Памфилия и господина Белуазо.

После кладбища, вернув в храм Божий церковные принадлежности, господин кюре постучал в дверь учителя. Открыла ему сияющая Магали. На столе вокруг горшочка из розового фарфора лежали стопы пеленок, слюнявчиков и распашонок.

– Здравствуйте, господин кюре! Держу пари, вы пришли назначить дату крещения?

– Мы и об этом поговорим, – загадочно отвечал священник.

Это было время каникул, Бернар сидел у постели жены, чья рука покоилась на бортике люльки. Ее, как всегда, хорошенькое личико в ореоле золотых волос было словно само солнце, прилегшее на подушку. Бернар что-то говорил ей, она смеялась; в деревне знали, что эти двое не могли ни наговориться друг с другом, ни насмеяться, ни наобниматься, словно, кроме них, никого в мире не было (об этом донесла по секрету всему свету Селина, помогавшая им по хозяйству).

Когда Магали объявила о том, что к ним пожаловал господин кюре, учитель был заинтригован, а Манон ощутила гордость оттого, что святой отец пришел поздравить ее.

Начав с поздравлений счастливым родителям, кюре перешел к цели визита.

– Мне известно, что папочка не является добрым христианином, но я думаю, что причина здесь скорее политическая, чем религиозная, и это не послужит помехой крещению ребенка.

– Ну конечно нет! – отвечал Бернар. – Моя теща умерла бы от огорчения: она желает быть его посаженой матерью.