Читаем Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников полностью

Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

В этом году в деревню вернулась старая Дельфина, тетка Анжа-фонтанщика. Когда-то давно она вышла замуж за сына Медерика, таможенника из Марселя, который отложил кругленькую сумму на черный день и полностью воплотил в жизнь свой идеал – в конце концов добился пенсии. Они прожили очень счастливо до преклонных лет, но затем бедняжка Дельфина постепенно лишилась зрения, а ее муж, чья нежность помогала ей превозмогать недуг, умер в день золотой свадьбы… И она перебралась со своим небольшим скарбом и половиной мужниной пенсии к племяннику, который был донельзя рад этому.

Дельфина была очень рослой, широкой в костях и худой. Памфилий не раз говаривал, что она могла бы послужить в качестве великолепного «пугала в смоквенном саду»; и впрямь, дети ее боялись из-за того, что на ее по-мужски крупном лице после смерти мужа раз и навсегда застыли морщины и образовалась маска, жесткая и белая, словно мраморная.

Каждый день, во второй половине, красавица Клеретта, племянница Дельфины, выводила слепую тетку на эспланаду и оставляла ее на солнышке на скамье. Седая голова пожилой женщины всегда была покрыта черной кружевной мантильей, заколотой под подбородком аграфом, возможно из золота, а на плечи наброшена накидка из черного, слегка облезлого бархата. Опершись обеими руками на набалдашник трости, она молча дремала, прислушиваясь к деревенским звукам, все тем же, что и в годы ее детства… Почти все прохожие заговаривали с ней, часто к ней подсаживался и Лу-Папе, знавший ее еще в годы их юности: они вспоминали далекое минувшее время, когда цыплята, откормленные зерном, стоили двенадцать су за пару, времена года были такими, какими им и положено быть, а у них самих не было ни одного седого волоса…

* * *

Одним осенним вечером они, как обычно, болтали, повернувшись спиной к закатному солнцу, последние лучи которого согревали их плечи.

Лу-Папе рассказывал об Африке, о баранах, целиком зажаренных в яме, об арабских танцовщицах, исполнявших танец живота под звуки флейты и тамбурина. Старуха слушала, не произнося ни слова, но в какой-то момент, повернув к нему невидящие глаза, промолвила:

– Африка, танец живота – все это прекрасно, но ты совершил одну непростительную глупость, когда находился там…

– Я?

– Да, ты. Я говорю «глупость», но это сродни преступлению!

– Какую еще глупость?

– Только не говори, что забыл какую.

– Я что-то не возьму в толк, о чем ты. Все офицеры были мной довольны, меня даже медалью наградили! Когда меня ранило, собирались присвоить мне звание капрала.

– Я не об этом. Я говорю об одном письме, которое ты получил.

– Что за письмо?

– Письмо, которое заслуживало того, чтобы на него ответили. А ты не ответил.

Он смотрел на нее, хмуря свои густые седые брови.

– От кого было это письмо?

– Что ж! Я понимаю, ты не хочешь мне в этом признаться, думаешь, что я ничего об этом не знаю.

– Дельфина, клянусь тебе…

– Не клянись, нехристь! Прости, что напоминаю тебе о том, о чем тебе неприятно вспоминать. А вот и Клеретта… Слышу ее шаги. Подойди поближе, девочка моя! Посвежело, мне будет лучше у камелька. Прощай, Цезарь. До завтра. И будь спокоен: я никому никогда об этом не говорила и с тобой больше об этом не заговорю!

* * *

Лу-Папе долго размышлял: кто бы мог написать ему в Африку? Он и впрямь получил письма три или четыре от отца, который рассказывал ему об урожае, о муле, о собаке, о родне. Мать обычно делала приписку, – пожалуй, и все… Еще Англад прислал одну или две почтовые открытки. А кто же еще? Больше никто. Абсолютно точно – никто. Дельфина, должно быть, ошибается. Либо выдумала что-то, чтобы заинтриговать его? Либо начинает выживать из ума?.. В ее возрасте такое случается. Но все же он отказался от столь легкого объяснения. Дельфина никогда ничего просто так не говорила, а ее память осталась непогрешимой. Что-то наверняка за этим кроется, но что?

И только когда он лег в постель, вдруг вспомнил: он и правда получил письмо от Кастаня, известного пьянчуги, которому его отец одолжил денег: тот не вернул, и ему в связи с этим грозило наложение ареста на имущество.

Этот Кастань умолял его замолвить за него словечко перед своим отцом и передать тому: если его добро арестуют, он наложит на себя руки. Тогда он, Цезарь, не поверил ни одному его слову и даже не удостоил его ответом, а два месяца спустя отец сообщил ему в письме между двух малозначащих новостей, что Кастань повесился.

«Если она об этом, право слово, тут не о чем и говорить!»

Однако утром, когда он брился, история с Кастанем вновь пришла ему на память.

– И потом, – вслух размышлял он, – когда одалживаешь денег, делаешь это для того, чтобы тебе их возвратили. Даже если бы я ответил Кастаню и написал отцу, ничего бы не изменилось. Старик был еще упрямей меня, к тому же он был прав!