Жар под золой

— Думаешь, они таскали бидоны с краской на себе, через стену, знаешь, сколько весит бидон, когда полный?.. Нет, здесь у них где-то должна быть нора... Поверь моему опыту, ну не в таком деле, а в других, как-нибудь расскажу, при случае. Знаешь, кладбище — самый надежный тайник, даже отчаянные храбрецы боятся ночью ходить на кладбище, для немцев оно по сей день самое священное место... Ладно, при удобном случае расскажу тебе, а сейчас надо домой, в семь ужин, не дай бог опоздаю, тигром набросится. Бабы, они такие, особенно моя старуха. Ну, пока.

Габи протирала окна, когда я ставил машину в гараж. Решив, что пора уже передать ей просьбу Франка, я перешел улицу и махнул Габи рукой, чтобы она слезла с подоконника.

Сначала Габи сделала вид, что не заметила моего знака, но потом все же спрыгнула на мягкий газон.

— Теперь снова блестят как зеркало, — сказала она Пфайферше.

— Они светятся, девочка.

Я отвел Габи в сторону.

— Ко мне заходил Франк, просит, чтобы ты вернулась домой. Прости и забудь. Ту он выгнал.

Пфайферша, услышав мои слова, крикнула:

— Выгнал, это хорошо!

Габи похлопывала себя замшевой тряпкой по бедру.

— Ага, простить и забыть, — протянула она. — Так вот, передай ему, что я плевать на него хотела.

— Правильно, Габи, молодец! Так ему, кобелю! — обрадовалась Пфайферша.

— Габи, образумься, ты нужна ему, — продолжал я не то уговаривать, не то убеждать ее. — Он сожалеет об этом.

— Ах, сожалеет. К чему себя обманывать, Лотар, сколько времени он будет сожалеть, надолго ли его хватит? Я нужна, чтобы постирать ему рубашки и подштанники. А через три недели он притащит новую вертихвостку. Может, теперь он меня и не выгонит, зато ляжет с этой бабой в постель при мне, на моих глазах. Я не железная, Лотар, я тоже человек. Ты его друг, тебе полагается так говорить. А я его жена, это нечто другое.

— Габи не уйдет отсюда. Только через мой труп! Так хорошо девочке никогда не жилось. — Старуха Пфайфер ядовито посмотрела на меня.

— Конечно, Пфайферуша, — послушно ответила Габи и пошла в дом.

«Пфайферуша» Габи произнесла таким же тоном, каким прежде произносила «Эберхардик».

Мое посредничество на этом кончилось. Меня удивило лишь, что ни одна из женщин не заговорила о событиях на кладбище. Не знали? Или их вообще не интересует происходящее вокруг?

Здесь мне больше нечего было делать. Я с тревогой подумал о том дне, когда Франк вломится в этот дом со скандалом и уведет Габи.

А он это сделает.

* * *

В начале октября на город обрушился ливень с градом, градины были размером с голубиное яйцо. Ненастье не пощадило и кладбища: вода и ветер ломали сучья, подмывали и выворачивали из рыхлого грунта могильные камни, сдували и уносили чуть ли не до самой кладбищенской стены венки со свежих могил, в ветвях кустов и деревьев развевались застрявшие ленты от венков.

Целых три дня я устранял наиболее страшные следы разорения.

Все газеты продолжали помещать читательские письма по поводу осквернения могил, хотя с того дня прошел уже почти месяц. Лишь один-единственный читатель поднял вопрос, не скрывается ли за этим какая-то политическая организация; остальные же просто рассуждали, что пачкать надгробия — стыд и срам, что это свидетельствует об отсутствии нравственного воспитания. А какой-то читатель написал, что в городе довольно много мрачных фасадов, вот их надо срочно оживить кистью и краской, но не кладбище, которое и без того в один прекрасный день станет местом воскресения.

Пастор вырезал из газет все заметки и читательские письма (я бы до этого никогда не додумался), наклеивал их на листы бумаги и складывал в папку. Потом заказал фотокопию вырезок и вручил ее мне со словами:

— Время от времени это надо перечитывать, дабы не забывать, где мы живем, в какой стране. Впереди тяжелые времена, господин Штайнгрубер, очень тяжелые, поверьте, мне подсказывает шестое чувство...

И тут я рассказал ему о Клаудии, о том, что она исчезла, что у жены навязчивая идея, будто дочь находится где-то в городе, что видела ее у трамвайной остановки в центре.

— Господин пастор, конечно, наш город не деревня, и все-таки бесследно скрыться тут невозможно. Если она решила жить вместе со своим другом, пожалуйста, мы с женой не какие-нибудь ханжи-проповедники, но зачем же сбегать и говорить, будто ей стало у нас слишком тесно.

— Вопрос вполне естественный... Походили бы со мной денек, когда я посещаю верующих на дому, увидели бы такой мир, о котором нигде не написано и который вряд ли кто знает. Я обязан выслушивать людей. Церковные обряды воспринимаются ныне лишь как обременительное приложение, но желание высказаться, излить то, что накопилось в душе, было всегда свойственно человеку, и многие делают это, теряя над собой всякий контроль... Увы, господин Штайнгрубер, за каждой стеной есть свой больной.

— Моя мать тоже так говорила, — улыбнулся я.

— Вы, наверно, хорошо относились к своей матери? — спросил он с интересом.