Жаркое лето

Прошло всего две недели с того дня, как Николай признался девушке в любви. С той поры каждая их встреча была праздничной, волнующей. Как Марина ни таилась от подруг, как ни пыталась скрыть свои чувства к Николаю от посторонних глаз, ничего не получалось. В селе все на виду. Мимолетный ласковый взгляд, ненароком оброненное слово — все замечается, все потом обсуждается у колодца, где всегда узнаются деревенские новости.

«Быть осенью свадьбе, — говорили ровесницы Марины меж собой, — прикипел парень к девушке — топором не отрубишь».

В тот июльский полдень, когда усатые колосья стали от зноя клониться к земле, а спелое зерно осыпаться, Тимофей положил косу на поваленный ряд, вытер пот с лица подолом синей сатиновой рубахи, сипло сказал:

— Шабаш, ребята, перекур. Стебли стали, как проволока, да и зерно из колоса сыплется, потеря большая. Пора на обед.

Все косцы гуськом потянулись к оврагу, в тень, к студеным ручьям. Там их и поджидала колхозная кухня. Петька Сизов с толстой поварихой Нюрой Долиной привезли на дрожках в бочонке холодную окрошку, сдобренную хреном, котлеты с картошкой, холодное молоко в оцинкованном бидоне.

Нюра в голубой юбке в горошек, стоя у дрожек, нараспев расхваливала обед:

— Подходи, подходи, милые, чай, устали от работки-то, всех накормлю, всем достанется. Это не обед, а одно объядение!

Тимофей Жижинов, разгладив пшеничные усы, подставляя глиняную миску под увесистый половник, хитровато подмигнул:

— Ты, Нюра, больше парней подкармливай, а то они после вчерашней вечорки на Цыгорином мосту еле ноги волочат...

— Тоже мне сказал, — словно ожидая минуты ввязаться в спор, вспыхнул Гришуня Сидоров, парень лет шестнадцати. — Да мы кому хочешь нос утрем и в гулянке, и в работе!

— Ты утрешь, — поддел Николай, — вчера кто-то такой утирал нос баташовским парням, да сам чуть в пруду не очутился.

Гришуня под смех всей артели обиженно надулся, ушел в кусты с миской окрошки.

Сытно пообедав, мужики и пожилые женщины улеглись в тени дубков вздремнуть на время жары, а молодежь с шутками и смехом пошла ватагой по оврагу к лесу за ягодами.

Николай не терял из виду Марину. Она шла со своей подружкой Надей Осиной по склону оврага. Девушки о чем-то тихо говорили, наклонясь друг к другу. На Калягиной поляне Николай догнал их, схватил Марину за руку и увидел, как она растерянно держит в пальцах маленький букетик земляники с ярко-красными ягодами.

— Коля, на́ тебе, сладкие как сахар, — протянула она ягоды и, не зная, что дальше говорить, убежала, не оглядываясь, в лес, к аукающим подружкам.

Михаил, лежа на сене рядом с Николаем, тоже не спал, смотрел на далекие звезды и вспоминал родной кордон, тихие вечера в лесу. Но почему-то он особенно любил дождь. Гроза видится в лесу страшней, чем в степи. Гром гудит непрестанно. Порой не поймешь, где он грохочет, а где отзывается эхо. От тяжелых туч сразу все темнеет, и кажется, что деревья вплотную придвинулись к сторожке. Бенгальские вспышки молний до мельчайших сучочков высвечивают стволы деревьев. И вдруг из глубины леса начинает нарастать непонятный гул, он надвигается ближе и ближе, несет с собой прохладу, и через минуту водяные прутья начинают изо всех сил бить по листве, сосновым иголкам. Весь лес гудит, ревет, мечется из стороны в сторону. Слушаешь его, и страшно становится.

Но вот дождь все тише, лесной шум угасает, и громовые раскаты уплывают в поле, за село. И тогда лес, омытый дождем, пахнет так, что кружится голова. Михаил почему-то любил в такую пору пройтись босиком по траве, ощутить подошвами холодок дождя.

Но Аксинья боялась грома. Испуганная, она выходила после грозы на крыльцо и садилась рядом с Михаилом. Гром где-то далеко-далеко угасал за лесом. Деревья еще стряхивали с себя дождевые капли, но в лесу уже устанавливалась торжественная ночная тишина. А большие звезды, голубые, зеленые, оранжевые, висели так низко над верхушками деревьев, что порой начинало казаться — это не звезды на небе, а самоцветные алмазы, развешанные на деревьях.

— Миша, хорошо-то как, душа радуется, — шептала Аксинья, прижимаясь к плечу мужа, — сколько есть на свете красоты вокруг, а мы ее не замечаем...

Он чувствовал, понимал сердцем, как счастлива женщина в эту минуту, как любит его.

Становилось свежо. Он обнимал Аксинью за плечи, и так они сидели молча, любуясь звездным небом, вдыхая влажный запах леса, слушая ночную тишину.

— О чем задумался, друг? — спросил Михаил Николая, и тот, словно со сна, не мог понять в первое мгновение вопроса.

— Да так, размечтался... Разные мысли в голову лезут... Все больше о доме. Эх, хотя бы одним глазком взглянуть на свою станицу. Как-то там наши живут?

— Женились вы молодыми, вот о бабах и сухотитесь, — насмешливо протянул Максим Козлов — земляк из хутора Рузанова. — Нам, холостякам, все проще кажется. Правду я говорю, Яша? — обратился он к своему другу Хайкину, мечтательному, худощавому пареньку, музыканту из Днепропетровска.