Жаркое лето

Ефим не спеша вошел в прохладное полутемное помещение. Дневной свет через решетчатое маленькое окно скупо освещал полки. Софа в синем рабочем халате стояла за прилавком и разговаривала с покупательницей. Они весело смеялись, о чем-то перешептываясь.

«С чего они так веселятся? — недовольно подумал Ефим. — Вот уж, вражье племя, эти женщины. Все у них хиханьки да хаханьки!»

— Добрый день!

Женщины сразу умолкли, лица их сделались серьезными. Только глаза еще искрились от недавнего смеха.

— Добрый день, дядя Ефим, — певуче протянула Софа, — за чем к нам пожаловали?

— Ну, Софочка, я, пожалуй, пойду, — засуетилась молодая женщина, — а то меня Наташка на улице заждалась, наверное.

После улицы глаза Ефима с трудом различали товары, лежащие на полках. Ему ведь ничего не надо было покупать, но он все-таки попросил два килограмма соли, а потом, оглядевшись по сторонам, прислушался и тихо сказал:

— Понимаешь, Софочка, у меня большое горе, и я не знаю, как без твоей помощи избавиться от него...

— Говорите, дядя Ефим, чем могу — помогу.

— Тут дело деликатное. Не надо, чтобы кто-нибудь об этом знал.

— От меня никто не услышит ни слова, молчать умею.

— Заезжал ко мне дальний родственник, красноармейцем служит с сорокового года в Нежине. Заехал без увольнительной, как говорят, в самоволку, а тут на тебе, беда приключилась. При бомбежке его ранило в ногу. Боится теперь идти в часть, дезертирство могут приписать. А в военное время, сама знаешь, за это — трибунал. Вот если бы ты приютила его на время, помогла подлечиться.

— А если его у меня кто-либо из соседей увидит, да заявит об этом властям?

— Зачем гадать о плохом?

— Меня за укрывательство дезертира в суд потянут и опять в тюрьму упрячут, а я этого совсем не хочу...

— Сделаем так, что о его нахождении в твоем доме никто и знать не будет, кроме тебя и меня, — Ефим отошел от прилавка, выглянул в полуоткрытую дверь на улицу. — Доставлю я его к тебе в полночь, положу на чердаке, пусть поправляется. Перевязку раз в сутки сумеешь сделать, а кушать он и сам может. Только было бы, что есть...

— Ой, боюсь я, дядя Ефим...

— А ты не бойся, не маленькая. Сейчас время такое, что целые города с земли исчезают, и их никто не оплакивает, а тут один красноармеец. Да его искать-то не будут. Напишут родным из части, что пропал без вести, на том и конец, да и писать-то некуда, его село немец захватил.

— Не могу я, дядя Ефим, согласиться на такое. Ко мне часто подруги забегают, скажу по секрету, и начальство совхозное с гостями из района заходят посидеть за дружеской чаркой. Люди часто и ночью будят, думают, что я на дому вином торгую. И вот что я буду делать, если мой постоялец обнаружится? Он ведь больной человек, ненароком закричит во сне, всяко бывает... Не могу я решиться на такое...

Ефим в сердцах заходил у прилавка, о чем-то размышляя. Потом резко остановился и, глядя в упор в глаза растерянной Софе, тихо сказал:

— Ну что ж, нет, так нет, надо другую квартиру подыскивать... До свиданьица, мне пора уходить. Забудь про все, что я наговорил тебе. А то люди бог весть что подумать могут...

Он неслышно шмыгнул в дверь, быстро сбежал по ступенькам и свернул за угол магазина.

14

Ночью пошел дождь, мелкий, нудный, без грозы и грома. Темнота сгустилась — собственных ног не видать. В боровом овражке, под разлапистой елью собрались трое: Никита, Ефим и Дружбяк. «Совет нечестивых, — так окрестил про себя эту встречу Никита. — Все мы и взаправду на чертей похожи.»

Под деревом было сухо. Кисловато пахло гниющей хвоей и муравьями. Шелест дождя глушил все лесные звуки.

Никита присел, прислонившись спиной к шершавому стволу и сложив по-турецки ноги, тихо заговорил:

— Подводим итоги дня. Все складывается не в нашу пользу. Первое — это ранение Гаркуши, которое спутало все карты. В данной ситуации он является для нас обузой. Переправить его домой через линию фронта нет возможности. Оставлять на базе — опасно и нецелесообразно. Врачей у нас нет...

Никита передернулся, глубоко втянул воздух.

— Второе. Продавщица, на которую надеялся Ефим, отказалась принять Гаркушу у себя в доме. Она поняла, чем это пахнет, и наотрез отказалась. Но теперь в ее руках оказалась ниточка, по которой можно размотать весь клубок. Хорошо, если она разговор с Ватулей приняла действительно за шутку, а если нет? В любую минуту Софа может сообщить обо всем услышанном властям, и тогда наше дело — швах.

— Я ее припугнул, — пробормотал Ефим, — слова никому не скажет.

— Женская душа — темный лес, — проворчал Никита, — у них на дню семь пятниц. Надо сделать все, чтобы она не проронила ни слова.

— Треба убрать ее с дороги и дело с концом! — рявкнул глухо Дружбяк.

— Дело говоришь, — неожиданно для себя поддержал его Ефим, — чует мое сердце, наберемся с этой девицей горя. Кто бы мог подумать, такая подлая, падшая тварь — патриоткой окажется...

— Все мы ошибаемся, — примирительно сказал Никита, — лучше не будем обвинять друг друга, а подумаем, как ее заставить молчать, эту Софу, — добавил он со злостью.

— Я уже сказал, — промычал Дружбяк.