Жажда

Через каких-нибудь четверть часа после того, как Васалие Миллиону прошел по улицам села с барабаном, у примэрии уже шумел народ. Многие пришли с косами и вилами. Сначала в толпе царило оживление: слышались шутки по адресу барона, которого никто из крестьян никогда в глаза не видел. Но постепенно толпой овладело томительное нетерпение. Все смотрели вдоль улицы, ожидая появления моцев. У примэрии собралась почти половина села. Все, кому предстояло получить землю, привели с собой семьи, многие явились просто из любопытства. Странно и неприветливо выглядела обезлюдевшая улица и дома с плотно закрытыми воротами. Те, кто пришел «с оружием», застыдились и сложили вилы и косы вдоль красной кирпичной ограды примэрии. Можно было подумать, что крестьяне просто замешкались по пути на работу и вскоре отправятся на поле. Вдовы в сотый раз рассказывали, как ночью к ним явились люди с закутанными лицами и жестоко избили их. Слушатели недоумевали, кто мог так подло обойтись с одинокими женщинами.

В примэрии остался один Бикашу, исполнявший обязанности сторожа. Писарь Мелиуцэ бесследно исчез. Арделяну, Митру и Джеордже сидели у телефона, стараясь связаться с уездным комитетом партии. Рядом на облезлом кожаном диванчике лежал Суслэнеску. Учителю было очень плохо: все кости ныли, как открытая рана. Но жаловаться он не хотел и сам умилялся собственной выдержке. Как в тумане, шевелились за столом фигуры Арделяну, Джеордже и Митру, их слова скользили где-то над ним в воздухе, и понять их было свыше его сил. Арделяну и Джеордже всю ночь о чем-то проговорили, о чем именно — Суслэнеску не знал, но, судя по отдельным долетавшим до него словам, речь шла о чем-то очень простом и хорошем.

Через каждые пять минут Арделяну принимался с яростью крутить ручку телефона, и тогда звонок весело трещал в грязной конторе примэрии. Никто не отвечал. Джеордже молча расхаживал по комнате с сигаретой во рту. Он чувствовал растерянность, как в первые дни после мобилизации, и не знал, чем себя занять. В течение ночи он несколько раз собирался рассказать все Арделяну, но в последнюю секунду передумывал. Что-то все же отделяло его от этого человека, вероятно те самые вещи, о которых он не решался рассказать. Об Эмилии он вспоминал, как о чем-то очень далеком.

В короткие мгновения, когда к нему не обращался Арделяну, перед Джеордже вставали отдельные яркие образы: он и она — молодые, его возвращение с фронта, потом все это заволакивалось грустной дымкой. Конечно, Арделяну был хорошим, немного наивным, практически мыслящим человеком. Для него все было ясно. Когда Джеордже рассказал о Марии, он немного задумался, затем откровенно сказал: «Не знаю, теперь мне не до этого… Право, мне жаль ее…» Арделяну не мог более ясно выразить свою мысль. Но Джеордже понял его — это значило, судьба отдельного человека найдет свое разрешение позднее, когда вступят в силу новые социальные законы. Довольно туманно, но по существу все сводилось именно к этому. Джеордже, однако, хотелось помочь девушке теперь же. Возможно, и его затруднения были такого же плана, но значительно более серьезные. Нет, это не так. Для него это было серьезно, а для Эмилии чудовищно непостижимо. Его мучили не ее оскорбительные слова, он считал себя выше этого, а скорее открывшаяся между ними пропасть. Противоречия. И это, конечно, можно было теоретически объяснить. Но его не удовлетворяли объяснения, которые он находил в короткие минуты свободного времени: что позиция его недостойна и что нужна жертва. Джеордже чувствовал, что земля и «собственность» чужды ему, и теперь он убеждался, что так было всю жизнь и он, сам того не замечая, лишь выполнял ритуал! Будучи бедным, думал он, я бы не чувствовал себя несчастным и униженным. Но и в этом было что-то фальшивое. Ведь он не мог иметь ясного представления о бедности, не испытав ее. Бедность Митру или других унижала Джеордже, но лишь по сравнению с его собственным благосостоянием и привилегиями. На каком-то этапе мысль Джеордже на что-то натыкалась, становилась неясной, и именно поэтому он избегал разговора с Арделяну. Он с раздражением отмахнулся бы от всяких длинных объяснений. Суслэнеску с его «драмой» были лишним оправданием этому. Джеордже был счастлив, что может с каким-то нетерпением думать о таких важных вещах, как согласие между людьми, счастье, уверенность. Возможно, все остальное и не имеет теперь значения. Ожидая митинга в помещении примэрии, где ничего не изменилось, разве исчезло несколько портретов, следы которых еще виднелись на стенах, Джеордже чувствовал себя другим человеком. Он не испытывал нетерпения, которое сквозило в голосе и во всех движениях Арделяну, у него не было и почти детского любопытства, свойственного Митру. Все было ясно, как перед сражением, но без той нервозности, одно воспоминание о которой вызывало у него чувство физического страха.