Жажда

Из маленького грязного окошка примэрии виднелся угол улицы, несколько куривших посреди дороги человеческих фигур. Когда Джеордже вышел по двор, с улицы донесся неясный гул толпы и отдельные возгласы.

— Вот они! Идут! Гляди, как много. С флагами! Слышишь, поют что-то!..

Джеордже вышел на улицу, и его тотчас же окружили возбужденные крестьяне. Все погасили цигарки. Многие взялись за косы и вилы. Джеордже с удивлением заметил, что те же крестьяне, которые со слепым ожесточением дрались на ярмарке с венграми, теперь явно чем-то обеспокоены. Очевидно, потому, что им было теперь что защищать. Или, может быть, в их сознании?..

— Товарищи, — сухо, по-военному крикнул Джеордже. — Успокойтесь. Дядюшка Петре, слушай внимательно, у нас нет времени.

— Слушаюсь, — вытянулся перед ним крестьянин.

— Половина из вас пусть перейдет на другую сторону улицы. Так… Дядя Кулькуша, командуй…

— Есть! — гаркнул старик.

Обычно красный как вареная свекла, он вдруг побледнел, и голос его дрожал.

— Встаньте рядами вдоль улицы до самой школы. Не отвечайте, даже если вас будут задирать! Понятно?

— Господин директор, — послышался из-за спины Джеордже голос Бикашу. — Может, спустить на них быков, в одну минуту их как ветром сдунет.

— Молчать! — закричал Джеордже.

Растерянность крестьян в момент, когда колонна моцев уже появилась на противоположном конце села, вывела Джеордже из себя. Флаги колыхались над колонной как хоругви, по временам издали доносилось заунывное пение, и все шествие очень напоминало похороны.

— А ну, поворачивайтесь быстрее! Кулькуша, ты что, уснул?

— Слушаюсь! — рявкнул Кулькуша.

Появившийся на улице Арделяну также принялся выстраивать людей по левой стороне улицы. Несмотря на свой высокий рост, Арделяну затерялся в толпе, его оттерли куда-то в сторону, заголосили женщины.

Арделяну подумал, не допустил ли он ошибку, создав эту напряженную обстановку.

В конце концов люди выстроились по обеим сторонам улицы от школы до примэрии, причем главная масса крестьян толпилась на выгоне, а по боковым улочкам сбегались все новые и новые мужики. Арделяну влез на межевой камень.

— Добрые люди, — громко начал он. — Пусть дойдут до выгона, и тогда начнем наш митинг! Посмотрим, чего они хотят. Эй, запевалы, где вы?

— Здесь, — ответило сразу несколько крестьян, стоявших толпой позади Арделяну.

— Знаете, что кричать?

— Знаем! Петру Гроза и народ.

— Не забудьте.

— Никак нет.

— Потише, женщины!

— Мироня, Мироня, убили тебя, родимого, на войне, — завыла Савета Лунг. Катица Цурику сновала в толпе, ободряла, успокаивала и ругалась, как фельдфебель.

Суслэнеску тоже вышел на улицу. Он с трудом разыскал Джеордже в толпе и вцепился в него, боясь снова потерять. Щеки Суслэнеску горели, руки дрожали.

— Я любуюсь вами, — тихо и грустно сказал он. — Если бы вы знали…

— Почему? — с удивлением обернулся к нему Джеордже. — Не надо… вы слишком впечатлительны… Это так просто. Мы должны сорвать манифестацию царанистов или, точнее говоря, «дать манифестации другое направление». И мы сделаем это без особого труда.

— Зачем вы говорите неправду? — совсем тихо спросил Суслэнеску. — В этом нет никакой нужды. Вы знаете, я не испытываю никакого удовольствия, что нахожусь здесь, но я не остался бы на их стороне, даже если бы меня не отвергли… — и уже без всякой связи добавил, обведя неуверенным жестом толпу: — Как они хороши… знают, что хотят!

— Не идеализируйте. Теперь они заинтересованы… Классовый интерес… А вы успокойтесь… Что тебе, Митру?

— Господин директор, а ежели они затеют драку?

— Не затеют.

— Ну, а ежели?

— Говорю тебе, что не затеют. Не будет никакой драки… Зачем ты ушел со своего места?..

— Люди спросили меня, что ежели…

— Пусть не беспокоятся, никто в драку не полезет. Иди!

Худой, небритый, Джеордже казался Суслэнеску величественным. Позднее все, что тут происходило, станет историей. И то, что он, историк, находится здесь, присутствует при этом, казалось ему комичным и придавало событиям что-то субъективное. Суслэнеску чувствовал, что заболел, что у него жар.

Еще во времена студенчества у него обнаружился очажок в легких, принесший ему романтическую бледность и трогательную заботу друзей. Теперь под влиянием температуры все казалось ему грандиозным — и толпа крестьян, и приближавшаяся колонна «врагов», которая подошла уже к корчме Лабоша. Долгие годы он считал, что верит именно в то, что двигало теперь этими врагами. А сейчас, находясь в противоположном лагере, Суслэнеску чувствовал себя значительно более уверенным, и не потому, что лагерь этот был лучше организован и на его стороне была правда, а потому, что, в случае разгрома, он не страдал бы больше в одиночестве…

Люди, стоявшие вдоль шоссе, несмотря на приказ, уже не могли сохранять спокойствие. Они наклонялись, стараясь заглянуть вперед, мешали видеть соседям, и ряд изгибался волнами, словно все были нанизаны на веревку и кто-то дергал ее за конец.