Жажда

– Это проблема твоего поколения – все всегда должно происходить сию же минуту. Были времена, когда невозможно было постоянно быть со всеми на связи.

– У меня в жизни, может, и не все так серьезно, как у тебя. Но я тоже человек.

– Ты значишь для меня не больше, чем я для тебя.

– Что?

– Тебе со мной удобно. Вывожу тебя на свидания и еще на один вечер избавляю от необходимости заводить знакомства с парнями твоего возраста.

– Я в тебе не нуждаюсь.

– Конечно, не нуждаешься, в этом-то, черт побери, и смысл, – взрывается он, свернув не туда и попав на улицу с односторонним движением. К счастью, она оказывается короткой, и мы сворачиваем в мой квартал, в тумане вырисовываются очертания моего дома.

– Мы удочерили ее два года назад. Ей очень тяжело, и я не знаю, что делать, – говорит он, паркуясь на обочине.

Я думаю об Акиле и ее больших, внимательных глазах, о том, как она слонялась по дому словно невидимка.

– Мне жаль, – произношу я.

Он поворачивается ко мне. Его лицо пылает.

– Извини, что я сказал, что люблю тебя. Ужасно себя из-за этого чувствую.

– Ерунда, я не восприняла это всерьез.

– Давно я этого не говорил, – он медлит, вытаскивает ключ из замка зажигания. – На тебе платье моей жены.

– Ага. Тебе это кажется диким?

– Не диким, просто… – Он задумчиво ведет пальцем по шву, и мне не по себе от того, что для него это платье имеет свою историю, которую я не знаю.

– Я хочу сделать тебе больно, – внезапно выдает он, поправляя на мне воротничок.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу тебя ударить.

– О’кей.

– Что это значит?

– Хорошо, – отвечаю я, но то, как он закатывает рукав, кажется мне странным; предумышленность этого жеста, его прагматизм намекают на то, что Эрик заранее все обдумал. Мы не устанавливали никаких правил, ничего не обговаривали, но я откуда-то знаю, как повернуть лицо, знаю, что нужно закрыть глаза.

Боль от первой пощечины звенит в ушах раньше, чем где бы то ни было еще, глазные яблоки закатываются, а голова разворачивается как у совы. Я подношу ладонь к щеке, как если бы ожидала, что боль сконцентрируется именно там, но она как будто повсюду.

– Еще, – произношу я, и этот раз дается мне тяжелее.

На этот раз я не закрываю глаза и восхищаюсь его сосредоточенностью, и мне неважно, что побуждает его вложить в удар такую силу – высокое мнение обо мне или низкое. Впрочем, есть что-то даже немного невежливое в том, с какой охотой он исполняет мою просьбу. Никаких сомнений или первоначальной нерешительности, только его широкая, грубая ладонь и мои зубы, принявшие на себя удар. Всё это время мы были пристёгнуты, – но теперь снимаем ремни; я оглядываю улицу, желая убедиться, что поблизости нет полицейских, а затем усаживаюсь к нему на колени, дёргаю за рычаг и откидываю сиденье. Это корыто и его внутренности способны убить любое желание; когда сиденье со скрипом опускается назад, нос Эрика тыкается мне в глаз и он стонет – я задираю это невыносимое платье его жены, опускаюсь на него и тут же выскакиваю из машины.

Платье я расстегиваю на ходу и к двери подхожу уже наполовину раздетая. Сидя голой в комнате, я съедаю половину курицы-гриль прямо руками. Проверяю телефон и вижу на автоответчике сообщение с незнакомого номера. Хотя я и была готова к тому, что это окажется Ребекка, все равно не ожидала такой фамильярности. Я была не готова услышать, как она называет меня по имени, как шум слегка искажает ее голос, когда она мягко говорит: «Была рада знакомству; давай как-нибудь встретимся еще».

4

А вот как моя мать познакомилась с мужчиной, которого я называю отцом.

Бабушка моя была южной красавицей из Кентукки, выросшей в тепличных условиях. Она принадлежала к тому типу высоких желтолицых женщин, которые верили, что за свою светлокожесть должны благодарить случайно затесавшиеся гены коренных индейцев. На деле же бабушка была, как и многие из нас, живым доказательством существования системы рабовладения и обыкновенного сексуального терроризма: так кофе и оказался разбавлен сливками, а бабушкина семья приобрела стойкую верность принципам колоризма.

В общем, братание с чернокожими бабушку не прельщало. Но однажды она устроилась стенографисткой в Квинсе, где и познакомилась с моим дедом, пройдохой из Вест-Индии, только что сошедшим с корабля. Он был одаренным пианистом с пальцами диспластика и прирожденным артистом, все образование которого сводилось к росчерку пера на состаренном чаем дипломе, который и помог ему сойти с трапа и получить иммиграционные документы. Как-то раз он увидел бабушку, выходившую из «Вулворта» – и все было решено. Против воли семьи бабушка затемнила, так сказать, родословную и родила мужу одиннадцать детей. Моя мама была шестой и знаменовала собой переход от высоких и черных как смоль мальчиков к дерзким кудрявым девчонкам.