Жажда

Дед давал окружающим много поводов для беспокойства. Главным из них было его разрушительное очарование типичного тринидадского мужчины. Предания разнились от острова к острову, но народная мудрость гласила, что нет мужчины, способного сильнее погубить женщину. Говоря «погубить», я имею в виду оба значения слова – «погубить», глагол: 1. Растоптать планы и надежды, устроить феерическую мясорубку (см. «Помпеи»); 2. Неспособность другого мужчины сравниться с бывшим (напр. «Дон Омар погубил меня для других мужчин». Напр. «Эх, ниггеры!»). Тринидадских мужчин отличают не только длиннющие ресницы; есть в них нечто более глубинное, что не обнаруживает себя, пока не бомбанет, – и вот ты уже застряла на Ямайке в Квинсе с одиннадцатью детьми, пока он бьет по клавишам в труппе бродячего цирка.

Иными словами, дед исчез. Детство моей матери было таким, каким оно может быть у человека с десятью братьями и сестрами, которые спят в кровати по трое, таскают с улицы кошек и прячут их по щелям, которые бабушка и не надеялась обнаружить; мама была одной из огромного вест-индского выводка, который год за годом становился все более похожим на деда. Проще говоря, все они были отмечены катастрофической склонностью к занятию искусствами и тому, что оправдывает для человека творческого риск нищеты – сексу и наркотикам.

В шестнадцать лет мой дядя Пьер умрет в ночлежке в Краун-Хайтс, сжимая в руках свой тромбон. В двадцать три моя тетя Клаудиа покинет небольшой гарлемский культ, члены которого верили в активные галактические ядра и целебные свойства гималайских кристаллов, и бросится на рельсы метро на ветке D. С остальными все будет в порядке: кто-то переедет в Швецию, а кто-то в Кейптаун, чтобы петь в опере и писать эротические портреты коряг. Моя мать, однако, пойдет по иному пути. Она обратится к своему телу – к этой темной, властной, пышной фигуре – и распространит его власть на весь город. После того, как бабушка вышвырнет ее из дома за дерзость и распущенность, мама начнет торговать палеными наркотиками – от Бушвика до Шипсхед-Бэй, натирая мозоли на своих больших плоских ступнях, периодически заглядывая к поставщику в Коннектикут, где к тому же у нее жила подруга, которая не любила обдалбываться в одиночестве. Из-за этой-то подруги мать постепенно начнет все меньше продавать и все больше употреблять, пока не сторчится окончательно на диете из газировки и греческих мужчин. Потому что несмотря на все свое безрассудство, она не зайдет настолько далеко, чтобы встречаться с островитянами.

Так продолжалось, пока не появился мой отец – бывший моряк, грубиян с проседью в выпрямленных волосах и золотыми фиксами во рту. Он заметил мою мать в баре и оплатил ее лечение в реабилитационном центре: там она пришла к Иисусу и завязала с наркотиками. Только когда они переехали на север штата и обосновались в небольшой церкви адвентистов седьмого дня, моя мать заметила его педантизм: то, как он стоял перед зеркалом и репетировал улыбку; то, каким он был самовлюбленным аккуратистом, особенно когда дело касалось стрелок на брюках и его волос. Переодеваясь в церковное облачение, он повторял проповедь себе под нос. Он тщательно взвешивал каждое слово и искал особо эффектные обороты, на которых можно было бы сделать акцент. Подобно комику, он выходил, готовый работать с переменчивыми настроениями толпы – в церкви ее составляли преимущественно женщины. Они склонялись перед моим отцом, испытывая трепет перед его ужасающими с рассказами о войне. Они отчаянно боролись за его благосклонность, – а он и рад был поощрить наиболее уязвимых. К тому времени от моей матери осталась одна оболочка, а мне исполнилось семь лет, и я уже выглядела так, как буду выглядеть всегда, – то есть как будто у меня был лишь один биологический родитель, будто отец никак не поучаствовал в моем создании. В каком-то смысле так и было.

Просыпаясь по утрам, я смотрюсь в зеркало и вижу в нем только материнские черты. Но я так свыклась с фактом нашего сходства, что вновь фокусировать на этом внимание кажется чересчур фрейдистским, как будто я еще наполовину во сне. Когда мама умерла, у меня были сотни шансов заново изучить свое лицо – например, в туалете «Фрэндлис», – или поводов начать и вовсе избегать его отражения – так было в примерочной «Мэйсис». Теперь, спустя семь лет, порой я не вспоминаю о ней целыми днями, но потом в три утра ревет сирена, облако в форме легкого сжимается за моим окном, – и я вновь слышу ее голос.

Утром обнаруживаю на лице синяк, еще больше усиливающий мое сходство с матерью, и мне становится не по себе. Я иду к себе в комнату, убиваю парочку тараканов, делаю пару снимков своего лица и набрасываю несколько этюдов акрилом. Мне никогда не удавалось закончить автопортрет, но в оттенках пурпурного и сиены жженой, которые я подбираю для тона кожи в этот раз, отчетливо угадываются синяки, – и это наполняет меня облегчением.