Жажда

По пути к автобусной остановке мы без энтузиазма спорим, о чем же был фильм. Всю оставшуюся поездку мы молчим, а когда подходим к дому, то обнаруживаем, что Эрика и Ребекки еще нет, дверь закрыта. Пока Акила ищет ключи, рядом с нами останавливается патрульная машина. За последнюю неделю вечерние патрули стали обычным явлением, поэтому я предполагаю, что машина доедет до тупика и развернется. Когда из нее выходят два полицейских, становится ясно: предположение лишь выражало мою надежду. «Добрый вечер», – говорит один из них, и когда я здороваюсь в ответ, мой голос звучит так слабо, что приходится откашляться и повторить приветствие: во второй раз оно звучит хуже, настойчивее. Я чувствую, что совершила ошибку, потому что полицейские притихли, что-то прикидывая. Мне следовало подумать лучше. Попытка вести себя как ни в чем не бывало не выглядит естественно никогда – но как можно оставаться собой, стоя лицом к лицу с полицией? Не знаю, как можно не приготовиться к обороне. Я смотрю на их лица; перевожу взгляд на окна в переулке, и в одном из них вижу старуху. Спрашиваю: «Что-то случилось?» и на этот раз не пытаюсь скрыть дрожь в голосе. Но когда они интересуются, живу ли я в этом доме, я медлю с ответом. Тогда Акила скрещивает на груди руки и заявляет, что она живет, и ее интонации заметно менее заискивающие, чем мои. Один из офицеров разворачивается к ней, и я чувствую надвигающийся конфликт. Мой страх перед сокращением дистанции несколько даже смягчается нашим общим недоумением от того, что Акила отходит от сценария. Сложно сказать – это вызов, акт сопротивления, или она просто не знает, что должна отвечать. Я прошу ее встать у меня за спиной. Но она не подчиняется, и часть меня при виде ее непринужденности и самообладания расстраивается: никто не предупредил ее заранее. Но увидев, как решительно она отстаивает право на то, что принадлежит ей, я чувствую зависть. Когда полицейские просят меня показать удостоверение личности, я лезу за правами, но руки у меня трясутся, а в сумке полно украденных духов. «Это мой дом», – произносит Акила. Я знаю, что между тем, как чернокожий мальчишка стоит прямо и способен членораздельно говорить, и тем, как он лежит в луже собственной крови, проходит не больше секунды, во многом из-за того невидимого и неслышимого разговора, который случался уже много раз до него и стал частью общего знания. Я хорошо понимаю, что все происходит быстро и между нашим «здравствуйте» и вжатым в тротуар лицом проходит не больше пары минут, но в реальности, когда они прижимают Акилу к земле, каждая секунда кажется вечностью.

Когда это случается, все участники ситуации как-то резко теряют достоинство; грубая сила полицейских кажется абсурдной, прикладываемые усилия выставляют их жалкими, а Акила, испуганная, изумленная, неуклюжая, кажется таким ребенком, что я, не задумываясь, бросаюсь к ней и пытаюсь стряхнуть с нее полицейских. Ее глаза блестят при свете фонаря, а один из стражей правопорядка прижимает меня к траве и приказывает: «Прекратить сопротивление», что для моих ушей звучит как фраза на греческом, но одновременно рождает и дежа-вю, потому что даже в последний миг своей жизни я не могу не вспомнить все те видео в интернете, в которых подобные приказы на полном серьезе отдавались умирающим афроамериканцам. Сопротивляться я перестаю только тогда, когда больше не различаю голос Акилы. На мгновение я слышу только гогот гусей на улице и где-то вдалеке мелодию приближающегося фургончика с мороженым. Но тут раздается крик Ребекки, которая подъезжает к дому, и когда я поворачиваю голову, ее машина дымится, брошенная посреди улицы, а сама она бежит в своей медицинской униформе, размахивая руками и произнося слова, которые я не могу разобрать. Полицейские отступают почти синхронно. Ребекка спешит к Акиле, и когда она поднимается с земли, двое офицеров поправляют рубашки.

– Мы хотели побеседовать с владельцем дома. По поводу инцидента, который произошел в начале недели.

– Собака.

– Да, мэм. – Акила встает и идет к заднему входу в дом, и когда я пытаюсь пойти с ней, она отталкивает меня. – Вы знакомы с мисс Мойнихан?

– Не близко, нет.

– У вас хранится в доме огнестрельное оружие?

– Конечно, нет, – говорит Ребекка, наши взгляды ненадолго встречаются, прежде чем я ухожу в дом.

Акила заперлась в своей комнате. Я стучу в дверь, и когда она открывает, я вижу, что у нее разбита губа. Когда я обращаю ее внимание на кровь, она удивляется. «Я ничего не чувствую», – говорит она, прикрывая губу рукой, и когда я беру аптечку и занимаюсь раной, она повторяет это вновь, тихим, бесцветным голосом.

– Я не должна была ничего говорить в ответ, – наконец произносит она. – Я чувствую… – она мгновение медлит, собираясь с силами, – чувствую себя очень глупо.

– Нет, мы ничего не смогли бы сделать. Так всегда.

– Это что, должно меня как-то утешить? – спрашивает она низким, напряженным голосом.