Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

– А это что за ящик?! – всполошился один из вьетнамцев. – У меня в ведомости нет никакого ящика!

– Это Боб Уэйд, капрал, – невозмутимо ответил Мемзер, – его останки сложили в этот ящик. Не раскладывать же было каждую кость в отдельности?! Боб Уэйд умер три года назад в плену. По воле родни его могилу эксгумировали, останки будут доставлены в Соединенные Штаты и перезахоронены.

– Ах, вот в чем дело. Но все же это странно. Я хотел бы посмотреть, убедиться...

Мемзер подошел к вьетнамцу вплотную и тихо, но очень уверенно сказал:

– Только через мой труп вы вскроете этот ящик и оскверните его прах. Это последний самолет, позвольте солдату возвратиться на родину хотя бы в виде не потревоженного никем праха. У вас есть обычаи, у нас они тоже есть. Это просьба солдата к солдату.

Вьетнамец согласился и отступил.

Ящик уложили в гроб и рабочий запаял цинковые швы. Дальше вся процедура прошла спокойно.

В самом конце (так было заведено), когда уже все американцы, и живые, и мертвые, были на борту, вьетнамский наблюдатель покидал самолет. Там, у трапа, ждал его американский представитель. Они обменивались бумагами, ставили печати и расходились каждый в своем направлении. За этим процессом внимательно наблюдали с земли: по периметру аэропорт был окружен войсками, рядом с ангаром застыла в ожидании алчущая крови зенитная пушка. И вот последний военнопленный исчез в брюхе самолета, а по трапу весьма резво сбежал Нам Кам.

– Жора, – по-русски сказал Нам, – я не ожидал, я даже не надеялся.

Мемзер принял мужественный вид и хотел ответить что-то пафосное, но передумал и лишь соорудил на лице многосложную гримасу, мол, «ну что ты, дружище, как ты мог подумать, что...» и все в этом роде. Нам Кам вытащил рацию:

– Мне придется еще раз подняться в самолет. Здесь неувязка с бумагами, кое-чего не хватает.

Ему доверяли. Ответили, что с бумагами-то как раз все должно быть в полном порядке, поэтому пусть делает все что нужно, и Нам вместе с Мемзером вернулись в самолет. Люк за ними закрылся, огромный С-141 взревел двигателями и стал выруливать на взлет. На земле началась паника. Зенитную пушку развернули, и она с вожделением впилась стволом в долгожданную цель, как вдруг в небе над аэродромом появилось сразу несколько истребителей Ф-8. Это лишь подстегнуло пыл зенитного расчета, но, к счастью, тот, кто отдавал приказы, оказался умнее. Рядом с полковником вьетнамской армии за погрузкой военнопленных наблюдал военный советник из дружественного СССР по фамилии Ковтун, он-то и отсоветовал горячим вьетнамцам открывать стрельбу.

– Пусть улетают, неужели не понятно, что это провокация? Собьете сейчас их самолет, и начнется новая война. Авианосец ракетами обстреляет Ханой, погибнут люди! Я вам запрещаю ввязываться.

– Но они захватили нашего сотрудника, – возразил вьетнамец.

– Это перебежчик, – махнул рукой Ковтун, – черт с ним, пусть летит в свою Америку, раз ему так хочется. Нам, товарищ, такие двурушники в социализме не нужны...

* * *

В деревянном ящике вместо останков Боба Уэйда лежали деньги, семьдесят миллионов долларов. Иногда огласка прошлого стоит куда больше, чем барражирование военной авиации над чужой территорией, а мудрый совет вполне может предотвратить готовую вот-вот разразиться войну. Нам Кам летел в Америку богачом, а Мемзер, обливаясь холодным потом в мучительном ожидании того, что фюзеляж самолета вот-вот разорвет зенитной ракетой узкоглазых, заработал пожизненную фобию и с тех пор летать не мог. Всякий раз в самолете ему становилось плохо. Он чувствовал, что умирает, и после очередного случая с вынужденной посадкой Мемзер отказался от идеи быстрых перемещений по воздуху.

Глава 6

Миша был бездомным четыре месяца. Ему посчастливилось найти место ночного сторожа в каком-то общежитии на северо-востоке Москвы. Теперь вместо прежнего семейного гнезда у него появилась восьмиметровая комнатушка в подвале, и Миша, как мог, в ней обустроился. В комнатушке была кровать, стол, стул, книжная полка с двумя кактусами, маленький телевизор и холодильник «Бирюса»: прежний сторож-гурман хранил в нем поллитровки, от чего однажды и помер. Миша много не пил, бросил. Слишком сильно его, пьяненького, мучили воспоминания о прошлой жизни, которая по прошествии четырех месяцев стала ему казаться миражом. Есть предел нищеты, за которым человеческое достоинство отказывается существовать.

Он совсем ничего не знал о судьбе бывшей жены, у него даже не было ее номера. Меж тем жена его вернулась в родную Сызрань, и там следы ее окончательно затерялись. Кажется, она не то устроилась в детский сад музыкальным работником, не то провалилась под лед во время прыжков через костер, разложенный на замерзшей речке по случаю празднования Нового года. В любом случае, что бы с ней ни произошло, это никому не интересно. Куда занятнее история сторожа Миши, однажды сошедшего с рельсов, а может, и наоборот, выбравшего торный путь своего истинного призвания.