Желание

В этом чертовом зале нет никакого оружия, ничего такого, чем я могла бы воспользоваться, чтобы сразить великана. Харон убрал отсюда все, что могло бы пригодиться Хадсону и мне… во всяком случае, так он думал. Но есть кое-что, о чем он забыл, а мое пребывание в Кэтмире научило меня, что из этого можно сделать отличное оружие. Люстры. И это не абы какие люстры.

Сперва мне показалось, что они сделаны из костей, как и светильники в подземельях Кэтмира. Но, приглядевшись, я понимаю, что они изготовлены из бивней и зубов. Что выглядит ужасно – о чем только думал Харон? – но мне это может помочь.

Потому что среди этих бивней есть пара рогов нарвала, которые могут закрыть вопрос. А если нет, то сгодятся и для контузии.

Мазур снова рядом, и он вне себя, так что я уворачиваюсь от его ножищи и бегу в другой конец зала, а он гонится за мной.

Он приходит в еще большую ярость от того, что я смогла увернуться от него, и начинает бить по полу кулаками. Не так уж трудно уворачиваться, пока он использует только один кулак, но, когда он пускает в ход оба, мне приходится скакать, подобно лягушке, чтобы не превратиться в блин.

Но тут ко мне переносится Хадсон, за которым гонится Эфес. Я смотрю на него, как бы говоря: «какого черта?» – ведь я сейчас слишком занята, уворачиваясь от кулаков Мазура, но тут он делает нечто гениальное. Он начинает переноситься туда-сюда между великанами – то к ноге одного, то к ноге другого. Благодаря этому и моим стараниям увернуться от молотящих кулаков великаны полностью теряют ориентацию – и начинают колотить и пинать друг друга в попытках добраться до нас.

Это бесит их донельзя – они начинают злиться друг на друга – и дает нам с Хадсоном возможность добраться до противоположного конца арены, не опасаясь, что нас раздавят.

К тому времени, когда мы добегаем туда, я задыхаюсь – мне трудно угнаться за Хадсоном, даже когда он не прибегает к переносу, – и я упираюсь ладонями в колени и жестом подзываю Хадсона ближе.

– Я знаю, что тебе тяжело переноситься, но не мог бы ты проделать это еще два раза? – спрашиваю я, глубоко дыша, причем каждый последующий вдох причиняет мне бо́льшую боль, чем предыдущий. – У меня есть план.

– Я сделаю все, что тебе нужно, и ты это знаешь. – Он наклоняется и быстро целует меня, прежде чем спросить: – В чем состоит твой план?

Та часть публики, которая сейчас не освистывает великанов за то, что они сцепились друг с другом, ревет от восторга при виде нашего поцелуя, но я не удостаиваю их вниманием. Какими же уродами надо быть, чтобы вообще пойти смотреть на бой гладиаторов, не говоря уже о том, чтобы явиться на такой бой и желать, чтобы посреди кровопролития участники проявили толику романтических чувств? Засранцы.

– Я сыграю роль наживки, – говорю я ему, – приведу их в центр зала. Если мне удастся задержать их там на несколько секунд, не дав им разорвать меня на куски, ты сможешь порвать канат и обрушить на них одну из люстр. А потом вторую.

Его глаза загораются.

– Ты хочешь попробовать оглушить их с помощью люстр? Отличный план.

– Ну вообще-то в этом я не оригинальна. – Я морщусь. – Ты забыл, что в Кэтмире меня пытались убить, обрушив на меня люстру. Но если нам повезет, сегодня это может сработать.

– Скажи мне, когда ты будешь готова, и я в деле, – говорит он, и я вижу, что передо мной стоит тот самый Хадсон, дерзкий и уверенный в себе, к которому я привыкла. Но под его глазами залегли темные круги, и он дышит поверхностно.

– Ты уверен, что ты в порядке? – спрашиваю я, когда великаны перестают драться и опять начинают молотить по полу – видимо, потому, что они так и не поняли, что нас там уже нет.

Хадсон был прав. Глупо было бы умереть от рук этих безголовых идиотов.

Он улыбается мне дерзкой улыбкой, потому что Хадсон Вега может находиться в нокдауне, но он не знает, что такое нокаут.

– Не беспокойся, – говорит он. – Я справлюсь, любовь моя.

И в том, как он говорит это, есть нечто такое, – я имею в виду эту его готовность просто взять и поверить, что я знаю, о чем говорю – что пронимает меня. В том числе и потому, что он назвал меня «любовь моя», и эти слова легко сорвались с его уст и прозвучали так хорошо.

И вдруг я понимаю.

Я люблю Джексона – часть меня всегда будет любить Джексона. Как может быть иначе, раз уж мне так повезло? Моей первой любовью стал по-настоящему замечательный парень, и мы с ним нашли друг друга, когда я была потеряна и одинока и особенно нуждалась в нем.

Но где та Грейс, которая была безумно влюблена в него и которую он безумно любил? Она исчезла, ее нет, и уже давно. Та девушка была напугана, одинока и наивна. Она нуждалась в том, чтобы ее оберегали, более того, она хотела этого не меньше, чем Джексон хотел ее оберегать.

Но первая любовь всегда бывает такой, не так ли? Она иллюзорная, бурная и прекрасная… пока ей не приходит конец. Пока она не разрушается, или не сходит на нет, или пока ты просто не отпускаешь прошлое и не начинаешь жить дальше.