Желания требуют жертв

Он смотрел на неё не отрываясь, его переполнял стыд за собственную неуклюжесть и мучил страх окончательной отставки. Раньше, до Милены, Платон считал себя хорошим любовником, искусным в любви, ему казалось, что из его постели женщины выходили счастливыми и благодарными, изумлёнными и жаждущими с ним новых встреч. Сейчас всё совсем иначе, сейчас он был растерян, и от этой самой растерянности был готов обхватить её шею двумя руками и начать тихонько придушивать, пока она не посинеет и не начнет хрипеть.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — резко спросил Платон.

— У меня сегодня свидание, — равнодушно ответила Милена и хотела выйти, но он перегородил ей путь, — дай пройти, все давно в зале, репетиция уже началась. Меня ждёт Петровская.

Платон почувствовал себя третьим лишним, от которого в такие моменты полагается как-то отвязаться, убежать, или даже спрятаться. За что такие муки? Она была стихией, океаном, целебными водами, которыми можно либо излечиться, либо бесследно в них утонуть. Как бы то ни было, Платон сейчас понял, что эта женщина, эта самовлюблённая женщина, эта гордячка переменит всю его жизнь. Он не знал, какие изменения она предвещает, но это судьба, с судьбой спорить бессмысленно.

— У тебя новый любовник? Или ты сегодня опять встречаешься с Романовским? — сам себя растравливая, с болезненным наслаждением спросил Платон.

Она опустила глаза, красноречиво давая понять, что не слышит его дурацкого, неделикатного, бессмысленного вопроса, — вопроса, который задавать так же неуместно, как и отвечать на него.

— Возьми меня с собой, я тебе не помешаю, я буду просто смотреть, — чуть слышно металлически-гибельным голосом попросил Платон.

— Ты в своём уме? Это уже слишком! Даже моя аморальность не безгранична, — она брезгливо на него взглянула. — Не строй из себя Отелло. Меня никогда не приводили в восторг ревнивые кретины вроде тебя.

— Милена, почему, ну почему ты равнодушна к страданиям, которые причиняешь мне? Ты что, не видишь, как мне плохо?

— А я предпочитаю людей блаженствующих людям страдающим. Вчера, в доме твоего деда, я тебе как раз об этом и говорила. Да ты, как видно, туговат на ухо и ровным счётом ничего не услышал.

— Мне плохо.

— Ты всё выдумал, ты фантазёр в самом худшем смысле этого слова, и к тому же неудачник. У таких людей надуманные страдания ничем не отличаются от реальных. Дай пройти, я опаздываю.

— Милена, ты ведёшь себя просто неприлично!

— Что? — расхохоталась ему в лицо Милена. — Что за приступ честности, Тоник? Припоминаю, не так давно ты благополучно переспал со мной, позабыв предварительно предложить руку и сердце, а теперь рассуждаешь о приличиях?

— Милена, опомнись, что ты говоришь? Посмотри на меня, я ведь тебе верен. Я хочу быть тебе верным. Мне кроме тебя никто не интересен.

— Что за вздор ты мелешь с утра. Это будет похлеще нашего кордебалета с их потугами порассуждать. Ты мне верен? Верен. Я не знаю, что значит быть верным или неверным. И уж, во всяком случае, ни о чём подобном я тебя, кажется, не просила.

— Скажи честно, я тебя потерял? — не унимался Платон, выжидающе стоя в дверном проёме и загораживая проход.

— Жаль, что у нас не ставят «Идиота», ты бы блистал в главной роли. Тебе не пришлось бы даже входить в образ, потому что это твоя суть.

— Я тебя потерял? — не отступал Платон. Пусть она говорит обидные слова, это всё же лучше, чем ничего, чем полное равнодушие. Пусть с её уст слетают слова, которые трудно простить, пусть их будет как можно больше, ему так будет даже легче.

— Чтобы потерять, нужно для начала иметь, обладать. А постель, мой ревнивец, это ещё не обладание, это животное желание, да и всё. Чтобы по-настоящему обладать женщиной, её нужно завоевать. Ты что-нибудь об этом слышал? Судя по твоему поведению, нет. Завоевать умом, уверенностью, великодушием, Тоник. А за тобой ничего подобного не водится. Кстати, и в постели ты тоже не блещешь. На сцене ты и то более техничен. Так что не обольщайся, мой славный неудачник, нельзя потерять то, чего никогда не имел. Твои фантазии куда более развиты, чем твои физические и умственные возможности.

— А как же любовь, моя любовь? Да, я понимаю, тебе это всё безразлично, — с мужским настойчивым эгоизмом не отставал Платон.

— Любовь? — снова засмеялась Милена пустым русалочьим смехом. — Мне всё равно, каким образом ты распорядишься своей любовью.

— Всё равно? Даже если её финал будет трагическим? А что если я тебя убью?

— Ты? Меня? Ты даже не осознаёшь, насколько ты жалок, — более чем серьёзно отчеканила Милена, глядя Платону прямо в глаза. — Такие, как ты, могут лишь волочиться да клянчить.

Она с силой оттолкнула Платона с прохода и жадно захлопнула дверь гримёрки.

XVII