Желания требуют жертв

— Напротив, — продолжал старик, — напротив, мы приходим в полнейшую растерянность не оттого, что он устарел, ни в коем случае, а именно потому, что даже не начали его понимать. Даль его рассуждений совершенно недоступна пониманию многих людей. Кроме того, ты знаешь, Хайдеггер всю жизнь любил именно еврейскую женщину, еврейскую, а это лучшее доказательство его взглядов. Не понимаю, почему ты так сильно настроен против него?

— Брось ты, дед, он отказался от этой женщины.

— Возможно, в условиях мирного времени, мой мальчик, их отношения сложились бы именно так, как они и сложились. Нам свойственно отказываться от тех, кого мы особенно любим. Отказаться, чтобы не быть уязвимыми, чтобы чувствовать себя свободнее.

— Не фантазируй. Ты выгораживаешь его потому, что любишь.

— Не говори вздор, прошу тебя! Я, право, перестаю тебя понимать! — чуть выше сказал старик. — Кого я действительно люблю, так это тебя. И тем не менее даже тебя я не позволил бы себе выгораживать, не будучи уверенным в твоей правоте. Разве ты этого не чувствуешь?

— После смерти Милены, дед, я и сам себя не понимаю, и вообще ничего не чувствую. Ну вот, скажи, чем мне сейчас может помочь философия? Разве что поможет ещё больше взрастить собственное безумие.

— Или подавить отчаяние, мой мальчик.

Платон сидел в кресле напротив письменного стола. Руки и ноги Платона и всё его мускулистое, гибкое тело изредка подёргивала едва заметная судорога. Он как-то странно ёжился, точно мёрз, но не сводил глаз с задумчивого лица Петра Александровича.

— О чём ты думаешь, дед?

— Так же как и ты, думаю о происшедшем, голубчик мой. Ты ведь тоже пришёл ко мне не за философскими рассуждениями. Не так ли?

— И что ты на это скажешь?

— Я долго размещал в своей голове впечатление об этой девушке и могу тебе с уверенностью сказать, что она была самая необыкновенная из всех, кого я знал. Ну если не считать одну фройляйн, с которой мне довелось познакомиться в молодости на моей Фатерлянд[12].

— Ту самую, на которой ты впоследствии женился?

— Нет, ту, на которой я всего лишь собирался жениться.

— Что ты думаешь по поводу отравления Милены, дед?

— Полагаю, будет нелишним, если я немедленно отправлюсь в театр, исключительно в качестве твоего родственника, и попытаюсь внести некоторую ясность в сложившуюся ситуацию. Мне следует расспросить всех участников происшествия, то есть я хотел сказать свидетелей.

Такого Платон никак не ожидал. В замешательстве он взъерошил на голове волосы, положил руки в карманы, тут же снова вытащил, не зная куда их деть, и, наконец, спрятал за спину.

— Ты решил самостоятельно провести расследование? А я и не знал, что у тебя предрасположенность к частному сыску.

— Ничего подобного я не сказал, но разобраться в этом деле не помешает.

— Какое дело, дед? У тебя, вероятно, от слишком замкнутого образа жизни разыгралось воображение в детективном направлении.

— А мне кажется, что моё решение вполне разумно, и ты меня в этом не разубедишь.

— Ты кого-то подозреваешь?

— Боже упаси, я сама беспристрастность.

— Дело твоё, но ты уверен, что сейчас твой выход?

— Абсолютно, мой мальчик.

— Тебе действительно кажется, что там нечисто?

— Не имею ни малейшего понятия. Но я имел удовольствие угощать эту прекрасную фройляйн радлером и очень сомневаюсь, что она страдала хронической болезнью сердца. Боюсь, юноша, её намеренно или непреднамеренно отравили. Это мне хотелось бы выяснить, ибо она менее всего походила на человека, способного самостоятельно свести счёты с жизнью. Или я вообще ничего не понимаю в людях.

— Отравили… — оглушенный правдивостью этих слов, качая головой, простонал Платон, — и что же, как же теперь, дед?

Пётр Кантор хладнокровно взглянул на внука поверх пенсне и вернулся глазами к раскрытой книге, лежащей тут же, перед ним на столе:

— «Как бы ни бушевала разнузданная фальсификация всего, знающему ещё остаётся первозданный покой гор, спокойное сияние ранней мессы, безмолвный полёт сокола, светлое облако в огромном небе…» Так то, мой мальчик, крепись.

После этого короткого разговора Пётр Александрович тяжело поднялся из кресла, старчески похрустев суставами, и оставил Платона одного в библиотеке, растроганного, но не убеждённого. Старик ушёл в ванную, зачем-то долго, очень долго умывался то холодной, то горячей водой. Потом усиленно начищал свой и без того безупречный шерстяной костюм с атласной жилеткой, напряжённо о чём-то размышляя. Он перебрал все галстуки в шкафу, выбрал чёрный, самый скромный, продел часовую цепочку в петлице, и как будто был готов. Закончив свой туалет, он внимательно осмотрел себя в зеркале не без некоторого сомнения, затем вызвал такси и уехал в театр. Платон при этом остался сидеть неподвижно, думая о том сверхмучительном испытании, через которое ему теперь предстоит пройти.

XIX

Такая молодая, такая красивая.