Желания требуют жертв

— Дружили? О нет! Мы не дружили, — она саркастически ухмыльнулась. — Милена дружила только с собой, иногда с мужчинами, например с вашим внуком, и ещё она дружила со сценой, любила сцену, успех, любила восхищение её талантом. Словом, всё как обычно, ничего особенного. Всегда говорила, что настоящее счастье — это окунуться с головой в работу, не знать, какой сегодня день и час. Вокруг неё всегда крутились и поклонники и недоброжелатели.

— Недоброжелатели? — попытался ухватиться старый Кантор. — Недоброжелатели — это кто?

— Ну почём я знаю, у таких, как она, всегда есть скрытые недоброжелатели. Вы так спрашиваете, будто я была к ней приставлена для безопасности и мониторила её контакты.

— Она ведь была одинока, как вам кажется?

— Я думаю, она даже не знала, что это такое, понимаете, какое дело? — Пётр Александрович понимающе кивнул.

— А вы знаете, Евгения?

— Одиночество — это когда вокруг полно людей, а тебе не с кем перекинуться и парой слов, и ты вынужден довольствоваться своим скромным обществом. Чего-чего, а одиночества здесь всегда вдоволь. Только вот это всё не про неё, не про Милену, — Женя задумчиво отвернулась и тоскливо посмотрела в окно. Упрямый ветер трепал крышу дома напротив, словно обычный лист бумаги. «И ветра здесь какие-то зверские. Как же вы мне все надоели» — думала Женя.

— Вы ей завидовали?

— Я? С чего бы это? — его вопрос заставил вновь повернуться.

— Недостаток чего бы то ни было у человека: успеха, внимания, славы — редко не восполняется завистью, — разошёлся старик, пытаясь разозлить девушку и тем самым вынудить её сболтнуть что- нибудь сгоряча, но она помалкивала.

— Жажда славы, Евгения, слишком жгучая и неукротимая, сильнее её разве что жажда мести. Они беспредельны и быстро расползаются во все стороны, поверьте старику, их довольно трудно придушить. Правда, люди неохотно признаются себе в этом. Но, возможно, я заблуждаюсь, и в вашем дружном коллективе всё совсем не так.

— Ненавижу весь этот поэтический бред. И вообще, не понимаю, о чём вы говорите. Извините, но я предупреждала, что опаздываю, — она резко отодвинула стул, вскочила и быстро направилась к выходу, спиной чувствуя на себе взгляд старика.

Евгения ушла, оставив Петра Александровича за пустым столом. И это было как нельзя кстати, так как старый Кантор решил выпить чашечку кофе в полнейшем одиночестве и, если получится, поразмышлять. Он проводил девушку задумчивой улыбкой и только- только собрался основательно задуматься обо всём услышанном, но, посмотрев в сторону буфетной стойки, упёрся глазами в женское лицо, выражение которого отражало величайшее любопытство и говорило о явной жажде пообщаться именно с ним.

— Вы меня спросите, любезный. Бозе мой, так я вам всё скажу, — не дождавшись своей очереди, жалко усмехнулась буфетчица, подзывая старика, — вы спросите меня. Мне хочется лично с вами поговорить.

— Что ж, с превеликим удовольствием, фрау, буду чрезвычайно рад.

— К ней все относились странно, — начала сочувственно качать головой Ивета Георгиевна едва к ней подошёл любопытный старик, готовый её слушать.

— Что это значит — странно? — насторожился Пётр Кантор, опираясь о прилавок одной рукой.

— С какой-то предвзятостью относились, вокруг неё всегда был, знаете ли, тяжёлый шепоток.

— А нельзя ли поподробнее?

— Её все рассматривали под микроскопом. Вот что, — не колеблясь, говорила буфетчица. — Если она начинала кокетничать с нашим поваром, все тут же ехидно шептались: мол, мы никогда не дождёмся обеда. Но если она не кокетничала, то испытывали разочарование, и всё равно о чём-то шептались. Над мужчинами она откровенно смеялась, считала их глупыми и трусливыми. А если она так считала, то у неё были-таки для этого основания. Аз ох-н-вэй, любезнейший. Чудесная была девочка, я знаю, что говорю. Много раз видела, как она танцует, — и в знак восторга Ивета Георгиевна закатила глаза, — танцевала так, что кровь в жилах стыла. Настоящая драгоценность. Маленькая стервочка. Да, да. Но такой всё можно простить.

— А что же окружение, люди?

— А люди, люди… она их не замечала. А они, в свою очередь, не прощали ей чувств, плохих чувств, гадких, которые у них рождались, глядя на неё.

— Что вы имеете в виду? — старый Кантор решил, что в данной ситуации наиболее полезно прикидываться максимально непонятливым.

— Как что, любезный? Зависть, ревность, злость. Они винили эту маленькую бедняжку в собственном несовершенстве. Она ведь была недосягаема, эта девочка.

Ивета Георгиевна смотрела на Кантора в упор своими подслеповатыми глазами навыкате, как у фарфоровой собачки, которые практически свисали ей на щёки.

— Поверьте мне, я знаю, что говорю. Восхитительная была девочка. Для девочки непростительно быть вульгарной, а у неё этого и в помине не было. Она была надменная девочка, заносчивая, но если бы вы слышали, как она смеялась над моими еврейскими анекдотами. Не цинично, не пошло, это был смех простодушного ребёнка.

— Вы в самом деле так считаете?