Желания требуют жертв

Женя помнила, как солнце пригревало молодые яблони у них в саду и они начинали весело болтать, покачивая нагими тоненькими ветками. Бывало осенью, когда небо переставало слезиться, а со всех сторон под ноги Женьке сыпались разноцветные листья, она любила бегать по дорожкам крохотного сада в резиновых сапогах, шуршать по ним подошвами, загребать ногами этот самый нескончаемый листопад, пахнущий белым наливом, хватать руками целые охапки и бросать их себе на голову. Отец во дворе колол сухие дрова, а Женя носила их в сарай, ровно складывала друг на друга, а потом долго, не нарадуясь, смотрела на эту красоту. Это было незабываемое, счастливое время. К вечеру свежий воздух на дворе быстро холодел, и они уходили в дом греться. А потом сидели в комнате за столом под лампой с абажуром и ели необыкновенное лакомство — кислые щи из домашней капусты и свежевыпеченный душистый серый хлеб с тыквенными семечками. После ужина Женя шла спать, а отец зажигал свечи в позеленевшем подсвечнике, и они с мамой тихо о чём-то разговаривали.

В дождливые дни мама быстро перелистывала какие-то модные журналы, а потом весь обеденный стол под жёлтым абажуром становился заваленным выкройками и кусками разрезанной материи. Мама с булавками во рту что-то мастерила, а Женька, не вдаваясь в портняжные тонкости, разглядывала в окно обмытые от пыли яблони и глубокие чернеющие лужи и ждала, когда же по этим самым лужам пройдёт папа, возвращаясь вечером с работы.

Зимними вечерами, когда снегопады стискивали каждый отдельный дом, они с мамой одевались потеплее, весело выбегали во двор, с разбегу валились на снег и подолгу лежали без движения, разглядывая небо, переполненное созвездиями, и молча радовались чему-то, даже сами не знали чему. Во дворе было мертвенно тихо, и Женьке казалось, что она слышит, как бледные светящиеся звёзды перешёптываются между собой и делятся секретами, точно живые…

Мама была полноватая, светловолосая, с очень добрым лицом и хорошими глазами. В своей поношенной домашней кофте она была воплощением тихого семейного счастья и спокойствия для любого мужчины. Её мама любила, её мама умела любить. Самое главное, как казалось Женьке, — это способность любить. Если человек умеет любить, если ему это дано, то он счастливчик. Всё остальное неважно. Ей всегда хотелось задавать людям только один вопрос: «Кого вы любите?», — потому что выше этого ничего нет. Но если она его задавала, то в ответ слышала либо саркастический смех, либо лукавое «Себя!», и Женьке становилось неловко за свои узкие провинциальные мысли. В то время она была чистосердечная, простая девочка, с невинными светлыми и скромными радостями.

Казалось, ничто и никто не способен причинить им вред, разрушить их маленький, счастливо устроенный мирок. Но это была всего лишь наивная иллюзия, ибо счастье семьи, их совместное счастье уничтожил сам отец. Он ей вспоминался далеко, расплывчато, словно в тумане, как будто память нарочно защищала от него Женьку. Как же он, отец, посмел променять самую лучшую в мире маму на какую-то там городскую тощую стервозную девку с длинными, как у аиста, ногами?!

После ухода отца мама сделалась какой-то другой, чужой, пришибленной, что ли, и вся их жизнь в один миг перевернулась. Женька привыкла быть счастливой, но жить по привычке счастливо оказалось невозможно. Всё сделалось другим: и любимое крыльцо, и небо, и трава, и окрепшие яблони, и орущие грачи, и кисти сирени, и раскидистые ветви груш, и разговоры с мамой, — всё было как-то окончательно отравлено, испорчено, изгажено, во всём стояли предательство и измена отца, и ничто уже не радовало ни глаз, ни души Женьки. Весь мир для неё переменился с его уходом. Птицы пели не так самозабвенно, собаки визжали совсем иначе, кудрявая белизна цветущих яблонь поблёкла, а звёзды, звёзды в небе она вообще перестала замечать, просто забыла об их существовании. Всё то прелестнейшее, чем невозможно было устать любоваться, что прежде бессознательно сливалось в её маленькой детской головке с счастьем, посерело для неё, стало ужасным, предательским. Тогда Женя впервые почувствовала несовершенство и несправедливость этого мира, зыбкость и мимолётность его счастья, увидела кратковременность и подлость людской любви. «Неужто совсем, ну совсем ничего нельзя поделать?» — недоумевала тогда расстроенная Женька, глядя на убитую горем мать и раздражённо ковыряя ногами прошлогодние листья в опостылевшем ей саду с побелёнными яблонями.

А мама не плакала, слёзы она сдерживала и на жизнь никому не жаловалась, про отца плохо никогда не говорила, но при виде Женьки почему-то вздрагивала, цепенела и поскорее отворачивалась, а то и вовсе уходила. Она целыми днями изнуряла себя работой то по дому, то в огороде, стараясь физической усталостью приглушить чувство боли. Женя видела, как эта боль тяжело дурманит ей голову. Если бы потребовалось описать маму в нескольких словах, Женя, не раздумывая, сказала бы: тоска, вечная тоска, потрясающая душу боль, и ещё одиночество.