Желчный Ангел

Сама история настолько впечатлила Вадима, что он уволился из рыболовецкой компании, восстановился в медицинском и, окончив, устроился в городскую больницу хирургом-эндоскопистом. О своем морском прошлом рассказывал редко. Но по тому, как после его операций стремительно шли на поправку пациенты, догадывался, что обладает нечто большим, чем просто блестящие познания и богатая практика.

Мысль об уникальном даре грела душу, но абсолютно не грела кошелек. Денег у Казаченко по-прежнему не было. В отличие от коллег, которые умудрялись брать конверты у больных до и после операций, ему никто ничего не приносил. То ли всем своим видом он показывал, что «у матросов нет вопросов, у матросов нет проблем», то ли выздоровевшие после операций благодарили исключительно Бога, но, так или иначе, Вадим сидел на одной зарплате. Скромной, ненавязчивой, местами даже декоративной.

Глава 9 Исцеление

После операции Сергей Петрович стремительно пошел на поправку. Полежав неделю-другую, он окреп, начал выходить на привычные ежедневные прогулки и возобновил тренировки в бассейне. Четыре маленьких шрама на животе затянулись, как царапины. Греков почувствовал небывалый прилив сил и даже начал есть гораздо большие порции, чем раньше. В противовес привычному состоянию ни до, ни после еды у него не болел живот, не мутило и не тошнило. Ощущение казалось довольно необычным.

Вся жизнь Сережи была подстроена под приемы пищи. Всю жизнь он балансировал между двумя точками на натянутом канате: «поесть, чтобы не упасть в голодный обморок» и «не съесть лишнего, чтобы не стало плохо». Между первой и второй точкой находился максимум кусочек хлеба или лишняя ложка творога.

Греков даже мечтал, чтобы его желудок заполнялся, как у машины, каким-то произвольным горючим в строго необходимом объеме. Только бы не чувствовать: А – голода, Б – тошноты и боли.

Бытие определяло сознание. Сережа не ел на днях рождения, не выпивал с друзьями, не сидел в кафе с подругами и любовницами, не ходил в походы, не ездил в командировки. На фуршетах и презентациях, устроенных в честь выхода его же книг, двигался между столами со стаканом воды без газа, с трудом поддерживая диалоги пьяненьких коллег по перу и флирт тронутых шампанским женщин.

Сергея Петровича считали занудой, преснятиной, норным зверем, человеком в футляре, серой мышью. Хотя и признавали, что произведения его пронизаны небывалой чувственностью и тонким описанием деталей. Особенно хорошо в романах Грекова удавалась еда. Вкусовые сосочки читателей начинали вибрировать, а краны слюнных желез давали течь, когда герои Сергея Петровича встречались в ресторанах или сами готовили на кухне. Блюда были настолько изысканными и сложносочиненными, что казалось, будто автор – гурман, каких мало.

Причем фантазии на пищевую тему преследовали Грекова с детства. В садике его сажали перед толпой малышей накануне обеда и просили рассказать сказку. Каждый день Сережа преподносил новую историю. Воспитатели думали, что у мальчика хорошая память и он держит в голове большой объем информации. Но мальчик сочинял на ходу, виртуозно соединяя древний фольклор с событиями пятиминутной давности. Персонажами его сказок становились лисички, зайчики, волки одновременно с кондукторами трамваев, машинистами метро и таксистами, в зависимости от того, на чем мама успевала привезти Сережу в сад. Сюжет неизменно включал завязку, кульминацию и развязку, в которой, как в индийском кино, все пели, плясали и ели за общим столом.

Ни разу за пять детсадовских лет Сережа не повторил состав поглощаемых героями блюд. У малышни мокли слюнявчики, и за обедом его группа со зверским аппетитом съедала все до крошки. Если же Сергуня болел и отсиживался дома, половину резиновой каши и клейкого супа нянечкам приходилось выливать в мусорный бак.

На уроке литературы в школе, когда учительница просила зачитать полюбившиеся строки из «Евгения Онегина», девочки декламировали письмо Татьяны к главному герою, мальчики – наоборот: письмо Онегина к Татьяне.

Эти строки в обязательном порядке каждый должен был выучить наизусть. И лишь Греков, выйдя к доске, облизнувшись и вытянув руку вперед, как Ленин в бронзе, чувственно зачитал:

«Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым…»[10]

В это время в портфеле у Миры ждали ежедневные куриные котлеты и рис вкуса бумаги – без соли, на воде. Ни вина, ни ростбифа, ни трюфелей, ни сыра, ни тем более ананаса Сережин желудок не воспринимал. Спиртное он попробовал однажды, не выдержал на вечеринке в честь возвращения из армии школьного товарища. Кто-то поднес ему бокал шампанского, и друзья начали скандировать:

– Пей до дна! Пей до дна!