Железные игрушки — магнитный потолок

…По мне, наверное, все видно, да? Очень плохо выгляжу, почти не спала последнее время. Да, это муж. Мой муж, конечно. Между нами ничего не было. Ни цветов, ни подарков, ни праздников. Одна работа, а денег все равно не хватало. Ездили на электричках, четыре часа туда-обратно. Без документов в хорошее место куда возьмут? Прокуренные тамбуры, висящий в воздухе мат, лязг дверей и пролетающие мимо станции бились лихорадкой в нашей крови. Вся эта огромная печальная страна подступила к горлу, выступила болезненной сыпью своих городов на коже. Я работала в школе, преподаватель физкультуры и аэробики, тридцать пять сопливых гавриков на мне. Залы промерзшие, зеркала покрылись бурой ржавью. Я шла мимо однообразных, как череда похорон, круглых шлакоблочных домов. Идешь-идешь, смотришь, а уже был на этом месте. Круглые очереди. Стояла в круглых очередях и огромные суровые тетки давили мне в грудь локтями. Снимали жилье, переезжали с места на место. Мы жили в страшном городе. Этот город расплывчатый, границы его меняются с наступлением песков и темноты. Бесконечные ледяные пространства обесточили сердца, мы увязали по щиколотку в холодных песках без границ. Продавцы цветов обходят этот город стороной, администраторы цирков зачеркнули его на картах гастрольных поездок, подарки туда не завозили уже сто лет. Волосы выцветали прядями от снега, шел теплый бурый снег. Где-то там, в центре песков расположен завод подводных лодок, их делают днем и ночью. Мы жили на одной станции, в бараке у железной дороги, в глухой сумеречной лощине.

— Подожди, Карамелла! Да тебя послушать, ты одна такая. Полстраны в набитых электричках! И этот завод подводных лодок… в Лобачевском, что ли? Да все про него знают. Вовсе они безвредные, эти субмарины. Лобачевский… проблемы этого городка… знаешь, в чем? Видела, где он на карте или в любом атласе изображен, какой ни возьми? Так расположен, что всегда оказывается на сгибе, там лист вчетверо складывается. Это место истирается, все истреплено и дырка образуется, даже не покажешь никому, где живешь. Пустота сквозит оттуда. Цыгане и то не могут до него добраться, потому что не знают о его существовании. У тамошних жителей оттого наследственный комплекс невидимости. И потом, давай обговорим спокойно, попробуем разобраться…

— А ты со всеми такой добрый, Другман? — блеснула стеклами своих очков.

— Да как тебе сказать? Для тебя я не добрый, и не злой, просто хочу понять. Могу встать и уйти, тебе от этого легче? Понимаешь, между нами уже что-то произошло, какая-то история. Я шел домой, а сейчас вот здесь. Ты тащила чемоданы, оступилась, я тебе помог. Мы пьем кофе, курим…

— За твой кофе, сигареты и услуги носильщика я могу заплатить, — она стала порывисто открывать свою сумочку.

Он остановил ее:

— Ну-ну, не об этом речь. И, пожалуйста, не делай резких движений. В твоей жизни что-то могло быть так или иначе. Но твой муж, зачем с ним жить тогда? Можно было оставить, уйти, развестись. А то убивать? Как это?!

Она строго подняла указательный палец, повела из стороны в сторону перед его глазами… и это было как напоминание о стрелке Весов в подземном Чертоге, где будут взвешивать его преисполненное сомнениями сердце.

— Огромные леса чернели вдали на горизонте. Мрачные круглые леса, где торчмя стоят спрятанные подводные лодки. Круглые очереди. Мы жили недалеко от одной железнодорожной станции в бараке, что весь сгнил, был выселен. Но это ему и надо. Ведь он был нелюдим, одиночка. Просто какое-то воплощение одиночества. Он был очень одинок. У него была одна нога. Одна рука. Одно ухо. Один глаз. И одна ноздря.