Железные Лавры

Геронда Феодор благословил меня – и тут же выгнал взашей:

- Теперь живо убирайся, пока еще в стенах святой Обители не измыслил какого немыслимого озорства. Благословляю на то, что первым придет тебе на ум, когда выйдешь за порог. Пошёл, пошёл с Богом!

Бежал из обители, как и во снах никогда не бегал. Не помню, что видел – может статься, с опущенными веками нёсся, тьмой очей и страхом споткнуться прикрываясь от всякого помысла, лишь бы чего, вправду, не измыслить дурного в стенах Обители.

Дохнула в лицо угольным дымком улица, дверь Обители за мной закрылась. Что же было измыслить теперь такое во вред заговору, что не отяжелило бы брови геронды Феодора?

Двинулся по улице, с каждым не нащупывающем ясной цели шагом все больше изумляясь тому, что ничего в голову все никак не приходит. О каком таком озорстве намекал геронда Феодор?

Завернул за угол – и вздрогнул: прямо навстречу мне с визгом несся поросёнок. Шустрое тельце тряслось на бегу. Вот копытце скользнуло по булыжнику, шлепнулся голый сгусток жизни, убегая от заклания, вскочил, как тотчас подброшенный, а за ним безнадежно бежала молодая девица – по всему видно, кухарка в небедном доме. Купила на рынке шустрого, вроде меня, подсвинка, а тот с приближением к разделочному столу и жаровне вырвался из ее рук, обретя напоследок отчаянную силу борова. Можно было вообразить наказание, кое ждало девицу за такую потерю, – и подсвинок бы ей не позавидовал.

Мое мгновенное оцепенение помогло делу: подсвинок не узрел меня вовсе, а если и узрел, то – как хладный столп. Потому не юркнул в сторону, к стене ближайшего дома, а несся мимо моей ноги – и я успел кинуться на него сверху, как ястреб. Тут-то богатые одежды пригодились: подсвинок сам запутался в них, суча ножками. Я-то поднялся, а девица-то, напротив, рухнула передо мной ниц – вот они, одежды тщеславия и власти!

- Господин, господин, прости, - лепетала кухарка, норовя облобызать мне ноги.

Отпрыгнул и прикрикнул на нее, как не прикрикивал никогда ни на кого – вот он, глас тщеславия и власти:

- Поднимись, дура!

Девица поднялась с мокрой, скользкой мостовой, только глаза с нее не подняла.

- Бери и никому ничего не говори! – велел ей тем же грозным гласом прогуливавшегося по улицам Города дворцового силенциария.

Она вновь осела на колени – и лишь воздела руки. Сказать бы – воздела горе, потому как так и зрилось, но нет – к подсвинку и ко мне, не умнее оного в своих замыслах.

- Так не удержишь, дура! – уже едва хватало мне гласа силенциария, раз не надсмотрщика в каменоломнях. – Другой раз ловить не стану, пускай тебя саму вместо него поджарят. Бери, говорю!

Она встала, отступила и, дурочка, вновь издали протянула руки к «господину» и подсвинку, прижатому к его груди. Тогда сам шагнул ей навстречу, испытал на миг блудный помысел, торкнувший гортань, от груди к груди двинул ей живую, непокорную силёнку – и уж тогда сам отступил поспешно.

- За кого мне молиться, господин? – едва слышно спросила девица, так и не поднимая взора.

- За грешного раба Божьего Иоанна, - с облегчением ответил ей. – Помолись за успех его дела.

Тут-то меня и осенило! Даже не приметил, как исчезла кухарка с подсвинком.

- Господи, неужели это и есть то потребное средство? – возгласил едва не на всю улицу. – Неужто его довольно, такого ребячьего озорства?

А ведь по всему выходило, что геронда Феодор и прозревал то, называя спасительный для престола замысел «озорством» и «проказой». И вот – именно та давняя, проверенная в деле проказа и пришла мне первой в голову… Вот уж на что никогда бы не решился просить благословения, тотчас узрев в таковом замысле бесовское озорство подкидывать уму человеческому всякие проказы!

Теперь цель стала ясной, в мышцах появилась упругость, в ногах – твердость и правда.

Входил во Дворец в те же мусорные ворота, что и раньше, хотя медальон-пропуск уже позволял вступать в сей Разум империи хоть бы и парадными вратами. Меня, однако, ждала Фермастра, дворцовая кухня-утроба, а не дворцовый мозг. Только войдя в громоздкий простор Дворца, вдруг уразумел, что не ел с того часа, как покинул тайную клеть в Городе и отправился на аудиенцию к василиссе. А между тем, натопаться успел изрядно.

Великая дворцовая кухня окатила волной печного жара, духом и хладом сардин, волглой спертостью освежеванных туш и потрохов. Едва не захлебнулся слюной. В лабиринтах столов и ворохов утвари встретил меня Агафангел, верховный трапезарий, добрый император дворцового чревоугодия и гортанобесия, сам теми грехами никогда не злоупотреблявший. Он как родился веселым толстяком, таким и пребывал в любом посту и во всяком разговении – ударься с разбегу в его пузо, так и отлетишь в сторону. В детстве мы частенько такими нападениями забавлялись – с разбегу тыкались в пузо Агафангела, отлетали, а он начинал хохотать.

- Теперь, пожалуй, ты меня свалишь, если разбежишься, - первое, что изрек Агафангел, поздоровавшись, поклонившись и покончив со всевозможными соболезнованиями.

- Это хитоны придают мне пустой объем, - признался ему. – А так, как был тростиной, ею и остался.