Железные желуди

- Папа, принимая тебя и твою державу под свою опеку, хотел, чтобы ты и твой народ, пройдя через купель креще­ния, жили свободно и безбоязненно. Он был уверен, что королевская корона возвысит Литву над соседями.

Столь бесхитростная прямота понравилась кунигасу, но он понимал, что монах пытается переложить на папу часть своей вины, и принял эту игру, гневно выдохнул:

- Мечи тевтонов и ливонцев, что пьют нашу кровь, так же, как и мою корону, освятил папа. Разве думают люди о мурашках и червях, о том, каково им живется? Мы для Ри­ма - черви и мурашки.

- Нет! - смело возразил доминиканец.

Он хотел привести какие-то доводы в пользу своего "нет", но в это время в нумас ворвалась целая буря челове­ческих голосов - это Лингевин приоткрыл дверь снаружи.

- Что там? - недовольно спросил Миндовг.

- Вайделотки привели народ. Одного моего человека разорвали в клочья. Сам видел его оторванную руку... Требу­ют, чтобы ты им отдал Козлейку и монаха.

- Знич! - гремело снаружи. - Знич!

Козлейка, белый как смерть, в отчаянье смотрел на куни­гаса. Сиверт с закрытыми глазами шептал молитву.

- Хотел пройти по лезвию меча, вот и пройдешь? - сухо бросил Козлейке Миндовг.

- За тебя принимаю смерть, великий кунигас, - покорно прошептал тот.

Крики и шум вокруг нумаса нарастали. Казалось, еще чуть-чуть - и рухнут стены. Миндовг стоял, упрямо, как навстречу ветру, набычив голову.

- Великий кунигас, дозволь с глазу на глаз сказать тебе одно слово, - тронул его за рукав Козлейка.

- Скажи.

Они отошли за огромную темно-рыжую турью шкуру, пологом свисавшую из-под самого потолка и еще лежав­шую волнами на полу. "Экую зверюгу завалили!" - восхи­щенно думал доминиканец, который на время остался один. Но больше его занимало другое: дикие крики, оглашавшие ночь. По крупному, лошадиному лицу монаха пробегали пугливые тени. Было впечатление, что он одновременно и плачет, и смеется. Частое сиплое дыхание вырывалось из ноздрей, поросших жесткими волосами. Но правильно го­ворят люди: "Не наелся - не налижешься, перед смертью не надышишься". И Сиверт старался осадить дыхание, загнать его вглубь, а сам непрестанно клал на грудь кресты.

Миндовг и Козлейка вышли из-за полога. И тут же снова приотворил дверь, просунул в нумас голову Лингевин: что скажет кунигас?

- Объяви всем, что завтра Козлейка и немчин умрут на жертвенном костре, - твердым голосом сказал Миндовг.

Лингевин кивнул и не удержался, чтобы не бросить Козлейке:

- Налакался нашей крови и слез - отвечай!

Спустя минуту он уже бросал какие-то слова в разъярен­ную толпу.

- Вот и все, - тихо сказал самому себе Сиверт. - Я всегда помнил, что вершина - последний шаг перед спуском.

На ночь их заперли в холодной каморке, где отврати­тельно пахло мышами и паутиной. Сквозь свиной пузырь, которым было затянуто малюсенькое оконце, монах вдруг увидел полную луну, даже не луну, а пятно мертвого света от нее. Подумалось, что в этот момент она светит и над Лионом, и над Римом, но не такая, как здесь, а яркая, жи­вая, настоящая. Сиверт горестно вздохнул. Очень не хоте­лось умирать. Он, само собой, был уверен, что прямо из дыма, из роящихся искр языческого костра попадет в рай, но не мог отделаться от какой-то непонятной, греховной жалости к своему телу, которого завтра не станет. Находил себе оправдание разве что в словах апостола Павла: "Не всякая плоть такая ж плоть, но розная плоть у человеков, розная у скотины".

На сон грядущий их накормили. Охранник принес хлеба с жареным мясом и по кружке холодной, до колотья в зу­бах, воды. Козлейка не притронулся ни к еде, ни к воде и не проронил за все время до этого ни единого слова. Свер­нувшись клубком, лежал на полу у стены и, казалось, спал. Сиверт же поел, испил воды, после чего проникновенно сказал, подбадривая Козлейку:

- Да, укрепится твой дух верою, брат мой по завтрашним мукам.

Он собрался было продолжать в том же стиле, как вдруг и впрямь услышал тихое похрапывание. "Дикарь! Одно слово - язычник! - так и взвилось все в душе у монаха. - Пред ликом смерти спит, как дубовая колода".

Холодные слезы застилали глаза. Дрожащими пальцами пробегал доминиканец по щекам, губам, лбу, прощаясь со своей плотью и одновременно давая себе зарок: как бы трудно и больно завтра ни пришлось, он станет творить мо­литву, терпеть, не даст воли слезам.

Утром солнце обильно хлынуло в их мрачную келью. "Христос помнит обо мне!" - сразу воспрянул духом Си­верт. Забыв о вчерашнем, он улыбнулся Козлейке. Тот пря­тал синее с прозеленью лицо, все время морщился и взды­хал. Было видно, что он очень боится костра. Пот ручьями стекал по вискам, руки и губы дрожали. Он без малейшей мысли в глазах смотрел на каменные, черные от сырости стены каморки, на Сиверта и, не говоря ни слова, возбуж­денно сопел. "Да он обезумел от страха, - сообразил вдруг монах. - Бог отнял у него разум и речь".