Железные желуди

Война, разумеется, кончилась не из-за того, что Курила Валун нанес свой знаменитый удар, хотя Бачила считал именно так и всем и всюду рассказывал об этом, не забывая при случае похвалить и самого себя. Так уж повелось на Руси: старцы-нищие песни играют, а краснобаи сказочки бают. Выдохлись обе стороны, вот и угасла война. А еще папа грозился из Рима лишить князей Даниила и Миндовга апостольского попечительства. И это было в его власти: именно от него, от папы, получили они королевские коро­ны и статусы "их католических величеств". Кроме того, Даниил Галицкий очень хорошо помнил, как он, самый прославленный из русских князей, покорно приехал к хану Батыю, пил в его шатре тошнотворный кумыс - черное мо­локо из-под кобылы и, затая на самом донце души гнев и обиду, стоял на коленях. Татары, как лебеда или крапива, в несметном числе рассеялись с тех пор по всей русской зем­ле, и единственное спасение от них на сегодняшний день - боевой союз Литвы и Белой Руси. В еще худшем положе­нии был кунигас Миндовг. Снова подняли голову его со­племенники, готовы вот-вот отколоться. Пойдет трещинами, посыплется валунный подмурок державы, и опять - смута, кровь, бесконечные сечи... Нет, только не это. Он устал уже от злой, ухабистой жизни, когда спишь и не зна­ешь, проснешься ли. "Не оплакивай поросят, когда свинью смалят", - слышал он однажды. Слова запали в память. Вот и настало время, которое не терпит слез, а требует реши­тельных безошибочных действий.

Первым делом кунигас объявил, что выдает свою дочь Ромуне за Шварна Даниловича. Объявил также, что Новогородком и всеми прилежащими землями будет править отныне его сын Войшелк, он же, Миндовг, сохраняет за со­бой власть в коренной Литве и восточной Жемайтии. Часть жемайтийцев, живущих по реке Дубихе, вместе с их нива­ми, женами и детьми отписал кунигас в качестве данников и конекормцев епископу Христиану, который должен был приехать из Пруссии. Жемайтийцы за верность архиепи­скопу отвечали, как было условлено, рукой и шеей. Архи­епископ получал также право суда за разбой на дорогах.

Все это очень не понравилось жемайтийцам. "Не решай за нас, - сказали их посланцы Миндовгу. - Коль голова у тебя такая разумная, то ступай в лес и засунь ее в пасть своему Жернасу. А то можно и не ходить в лес: пусть Коз­лейка ее тебе отгрызет. Это у него хорошо получается". А еще назвали жемайтийцы кунигаса, наслушавшись, поди, латинских святош, Иродом Иерусалимским и Нероном Римским. И хотя веяло им в лица смертным холодом, по­сланцы высказали все, что думали и что им было велено высказать.

Не лучшее выбрали они время, чтобы дать волю языкам: Миндовг был зол. Как раз тогда, в разгар зимы, полил дождь, после чего образовалась жуткая скользота. Челове­ческие трупы вытаивали из снега в окрестных лесах, изда­вали смрад. Много тогда в Руте собак взбесилось, кусали коней и людей, пока сами не передохли.

Словом, жемайтийских посланцев забили мачугами за их неслыханную дерзость, а кунигас крепко призадумался. Думал он о Козлейке, о его предложении. Приходит тот как-то в нумас, как всегда, тихий, покорный, по-собачьи преданный, и говорит, что беда, мол, смертная угрожает державе. А чтобы не впилась та беда в сердце зубами, надо из каждых двенадцати младенцев мужеска пола одного приносить в жертву богам. "Но мы же не дикари", - возра­зил кунигас. "На двенадцать мужчин непременно рождает­ся один предатель, - твердо сказал Козлейка. - Оглядись, мой кунигас, и увидишь: предательство в каждом уголке плетет свои сети. Надо быть жестокими, ибо жизнь - жес­токая штука". - "Но кто возьмется определить, который из младенцев станет предателем?" - "Я возьмусь. Доверь это мне, - потер рука об руку Козлейка. - Кого - в реку, кого - в корзинку и на верхушку дерева. Вода, птицы или молнии в два счета разберутся". - "А как с женщинами быть?" - растерянно спросил Миндовг. "Женщина державе не изме­нит. Она, как хвост, следует за мужчиной", - был ответ.

Не согласился тогда Миндовг ("Я не Ирод!"), но обещал подумать. Когда верный Козлейка ушел, кунигас велел принести кувшин меда и его любимую красно-фиолетовую, расписанную золотом чашку. Из Византии привезли чашку. На ней был изображен распростерший крылья орел с вы­пущенными когтями. Скупыми глотками пил кунигас мед и думал о Козлейке. Этот не предаст. Его, конечно, недолюб­ливают, но он вернейший из верных. Верность же - солнце, которое светит ослепительно ярко. Не всем нравится из­лишняя яркость.

А назавтра Лингевин с вооруженной стражей привел к Миндовгу Козлейку и монаха Сиверта, связанных одной веревкой. У Козлейки вдобавок был в кровь разбит нос. Миндовг не поверил своим глазам.

- Что это значит? - набросился он на Лингевина.

- Кунигас, - растягивая, смакуя слова, спокойно ответил тот. - Пусть эти псы, - он ткнул пальцем в Козлейку и Си­верта, с жалким видом стоявших на коленях, - скажут мне спасибо. Я спас им жизнь. Я вырвал их из рук жрецов и всего народа.

Миндовг недоуменно смотрел то на Лингевина, то на Козлейку и монаха.