Железные желуди

- Снадобье ей несу, - решительно соврал Вель. - Вот в этой корчаге у меня зелье, которое даст облегчение княгининым ногам. Ты ж, поди, знаешь, что у твоей княгини шибко ноги болят?

Гинтас взял корчагу, повертел в руках, понюхал.

- Так это ж мед. Хмельной мед, - сказал наконец, подоз­рительно оглядывая Веля. - А ну-ка, вон со двора!

Но тот уперся, выхватил меч, и скрестились литовская секира с новогородокским мечом. На их возню и звон ме­талла выглянула со двора Ромуне. Вель узнал ее, вскричал:

- Княжна! Что вытворяют твои люди? Я пришел к тебе с приветом от новогородокского княжича Далибора, а меня не пускают.

- Ты от княжича? - вся вспыхнула Ромуне. - Гинтас, пропусти его.

- Да он же только что сказал, будто принес зелье для кня­гини Ганны-Пояты, - замялся в нерешительности Гинтас.

- Пропусти! - топнула ножкой княжна.

- Да повесь свою секиру на крюк, - покровительственно похлопал литовского богатыря по плечу Вель и, поклонив­шись Ромуне, достал из-за пазухи злополучный браслет. - Это тебе, княжна, от нашего княжича. Глянулась ты ему, потому шлет тебе свой подарок. Сказал, чтоб приняла с чистым сердцем. И еще говорил и просил, чтоб не прята­лась от него, потому как огневица-лихорадка напала на мо­лодое княжичево тело от любови великой.

Если бы княжич Далибор услыхал эти слова, особенно про огневицу, он был бы донельзя удивлен, а возможно, и отвесил бы дружиннику крепкую затрещину. Да таков уж был Вель. Там, где обходились одним словом, он говорил два, а там, где срывали два цветка, он срывал три.

- На твоем месте, светлая княжна, я приказал бы зарезать бычка, варить похлебку и гороховый кулеш. А кроме того нацедить пива и поставить на стол добрые чаши.

- Этот браслет от княжича? - любуясь красивой вещи­цей, примеряя ее к светлокожей руке, переспросила Рому­не. - А что ж сам княжич не принес его? - Она пытливо по­смотрела на Веля.

- Княжич принесет золотой или, может, серебряный браслет, - вывернулся тот. - А стеклянный он велел доста­вить мне, своему верному дружиннику.

- Не могу принять, - вздохнула Ромуне.

- Без грома небесного убьешь княжича, - сокрушенно вымолвил Вель, якобы смахивая с глаза слезу, а сам уже прятал браслет за пазуху.

- Передай княжичу, пускай завтра вечером сам сюда придет, - шепнула Ромуне, убегая.

Вель озорно кашлянул в кулак, подмигнул Гинтасу и за­шагал прочь от дома боярина Сороки. Между тем сыпанул холодный хлесткий дождь. Уже не раз ложился на Нового­родок снег, но ему пока недоставало сил закрепиться: нале­тавший с Варяжского моря ветер превращал его в кисель. Над усадьбами, богатыми и бедными, заструились пахучие сизые дымки. Их прибывало на глазах. Новогородокский люд растапливал печи-каменки, чтобы не пустить на порог надвигающуюся стужу, а заодно, чтобы не возиться с та­ганками, сготовить ужин.

Вель, водрузив корчагу на голову, как это делают замор­ские люди-эфиопы, и мало-мальски прикрывшись ею от дождя, бодро сигал по блестящим лужам. Своим, не сказать чтоб очень большим, но все же приметным носом он втяги­вал аппетитные запахи, которые то с одной, то с другой стороны улицы наплывали на него и заставляли сжиматься давно пустовавший желудок. "Кто живет, а кто поживает", -- размышлял Вель, но большая корчага, еще полная хмель­ного теплого меда, примиряла его с суровой действитель­ностью. Да и не такой он был человек, чтобы долго преда­ваться печальным раздумьям. Шел и мурлыкал себе под нос песенку, услышанную еще от покойного отца:

Не даюць жыцця здагадкі,

Што чужыя жонкі гладкі.

Вскоре он был в самой богатой части посада, где жили купцы, имевшие дело с золотом и входившие в Неманское сто. Они сами лили-ковали из золота, а также серебра опра­вы для драгоценных камней, создавали великолепные ук­рашения и сами же возили их продавать. Их знали Киев, Галич, Полоцек, Городня, Рига. Их речь слышали в Риме и Майнце, на Дунае и на неблизких Аглицких островах. На пуды вешали они серебро корное, то бишь в слитках. Усадьбы их были отделаны и изукрашены так, что Вель только языком чмокал. Возле одной из таких усадеб, двухъярусной, в добрые две дюжины окон, остановился. Нижний ярус усадьбы был из дикого камня, верхний - бре­венчатый, обмазанный красной и синей глиной.

Снял с головы корчагу, отпил из нее, потом, прокрав­шись к дубовому частоколу, которым был обнесен двор, присел на корточки и кугукнул совой. Он так точно подде­лался под голос хищной лесной птицы, что, видно, не у од­ной горожанки упало сердце: услышать сову на ночь глядя - для женщины дурной знак. Немного выждав, дружинник прокукарекал по-петушиному, а напоследок выдал соловь­иную трель.

Дверь в нижнем ярусе отворилась, и на крыльцо вышла Лукерья в белой льняной рубашке, в кожаном веночке со стеклянными подвесками. Отсчитав пару ступенек, сто­рожко прислушалась. Ни звука, ни шороха. Она печально вздохнула и только повернулась было, чтобы пойти в дом, как уже совсем рядом резко и звонко прокуковала кукушка.