Железные желуди

Еще один язычник огласил криками поляну. Так, по оче­реди, обработали, обжарили на огне всех четверых. Держа­лись они достойно. Один, что с виду был постарше осталь­ных, даже издевался над рыцарями, оскорблял их послед­ними словами. Голин понял, что он пытается в свой смерт­ный час поддержать младших, укрепить их дух. Говоруна заставили умолкнуть, набив ему рот лесным мхом. С еще большей яростью принялись за остальных. Над поляной стояли крики отчаянья, хриплые стоны. Сиверт не мог это­го стерпеть: двинулся в глубь леса, творя на ходу святую молитву.

- Я вас доконаю! - скрежетал зубами Мартин Голин. - Такие, как вы, раздирали гвоздями Христову плоть. За его раны вы умоетесь у меня кровавыми слезами.

Пытки становились все более жестокими. Каждый из рыцарей, кто только хотел, вносил свою лепту: бил плен­ников древком пики, сыпал на грудь дышащие жаром угли, а на живые раны - соль. Уже даже забыли, с чего все нача­лось, уже не из-за спрятанных лошадей тянули из несчаст­ных жилы, а за то, что у них другая вера, другой язык.

- Прекратите! - вскричал наконец Сиверт, не в силах больше смотреть на жуткое красное месиво, в которое пре­вращалась человеческая плоть. - Христос прощал своим врагам, простите же и вы, его рабы и дети. Эти люди языч­ники, и наш христианский долг вызволить их из оков дикой веры. Но чтобы снять с шеи ярмо, не обязательно рубить голову. Не бичи и не железа, а слово тут нужно, целитель­ное слово. Дайте мне поговорить с ними.

Голин, который и сам уже был на пределе физических и духовных сил, молча кивнул. Сиверт напоил всех четверых водой. Отогнал жаждущих крови мух и комаров. Потом стал мягко поучать, уговаривать, увещевать их, как увеще­вают сердобольные матери малых детей. Коноводы, счаст­ливые уже тем, что хоть на какое-то время их оставили в покое, внимательно слушали его. В глазах у некоторых стояли слезы. Монах видел это и все больше входил в раж, ему хотелось, чтоб от сочувственных, взывающих к все­прощению слов заплакали не только измученные пытками язычники, но и рыцари, деревья, птицы на деревьях. "Сло­во превыше всего, - растроганно думал он. - Оно и баль­зам, и меч".

Но старший из пленников, часто моргая поврежденным глазом, который заливала кровь, сказал:

- Ты вот кончишь свою проповедь, и они опять примутся сдирать кожу с меня и моих товарищей. Ты хорошо гово­ришь, и бог твой, если верить тебе, добр. Но наш бог луч­ше. Слышишь? Наш бог лучше, - потому что это бог наших дедов и нашего народа. Почему твой бог, раз уж он так че­ловеколюбив и всемогущ, не превратит вот этого зверя, - он взглянул на Голина, стоявшего рядом с Сивертом, - в камень или в трухлявый пень?

Толмач из ландскнехтов перевел слова пожилого коно­вода Мартину Голину. Тот, багровый от гнева, положил тяжелую руку Сиверту на плечо, злобно выдохнул:

- Хватит, святой отец. Ты же учишь нас, что есть рай, чистилище и ад. Да? Так вот я для них не на том, а на этом свете, в этом лесу, на этой поляне устрою ад. Отойди-ка!

Не передать словами того, что Мартин Голин имел в ви­ду под адом. Человеческое тело разбрызгивалось красными клочьями. Стенания и крики стояли над землей. На голову старшему из язычников рыцари надели корону - венок из хвороста и подожгли его. Огненноглавый страдалец твердил:

- Наш бог лучше! Наш бог лучше!

Видимо, эти заклинания каким-то образом ослабляли боль.

"Боже, сделай так, чтобы мой язык прилип к гортани мо­ей, - просил-молил Сиверт, боясь приближаться к страш­ной поляне. - Не дай мне произнести вслух то, что у меня на уме". Он зажимал уши руками, прятал голову в зеле­ную гущу кустов.

За всю ночь Мартин Голин не тронул отряд с места, ибо решил во что бы то ни стало вырвать у язычников призна­ние. Снова разгорелись костры, возобновились стоны и крики.

Уже за полдень Голин, собственноручно пытавший пленников, заметил, что один из них, самый молчаливый и крупный телом, уже с трудом переносит мучения. Слезы градом лились у него из глаз. Голин подал знак рыцарям, и те взялись уже за одного крупнотелого, взялись так, что у бедолаги аж кости трещали. Наконец он не выдержал, про­кричал:

- Не могу больше!

- Терпи, - прохрипел сквозь окровавленные губы стар­ший из пленников. - Терпи, Гирстауме. Скоро всему конец. На том свете мы погрузимся в прохладную реку, поплывем по ней, и Лаума, распустив свой пояс, улыбнется нам...

- Не могу... Скажу... - горячечно прошептал Гирстауме и поднял на товарищей глаза, затуманенные болью. - Простите меня, если можете... Скажу, куда наши погнали коней...

- Но там же твоя жена, дети! - с горечью напомнил его старший товарищ по несчастью и мукам. - Там и наши семьи.

- Не могу, - уронил голову на грудь Гирстауме и зарыдал.

Тогда все трое собратьев стали плевать на него, осыпать проклятьями. А он знай повторял:

- Не могу... Не могу...

- Смотрите, боги, смотрите, предки, на отступника, - из последних сил приподнявшись на локтях, сказал старший из четверых. - Он спасает свою жалкую жизнь. Но пусть услышат меня небеса: с этой минуты нет на нашей земле Гирстауме. Нет и никогда не было.