Железные желуди

Руту, дотла сожженную Давспрунком с сыновьями, от­строили на прежнем месте, по черному следу. Мощнее, чем прежде, стали стены и надворотная башня. Княжеский те­рем подрос, раздался вширь, принарядился, покои забле­стели новыми золотом и серебром, разве что не было уже там потайной затемненной молельни, в которой бывшая литовская княгиня Ганна-Поята и сын ее Войшелк любили вести беседы с Христом. Едва вступив по приезде из Нальшан в роль владелицы терема, Марта приказала разобрать молельню и выбросить вон все, что составляло ее убранст­во, за исключением, конечно, святых образов. Эти образа отвезли в Новогородок, в храм Бориса и Глеба.

С малых лет прозябая в безвестности, в унизительной бедности, так как отец ее был одним из тысяч малоимущих бояр, все богатство которых - тулуп да меч, красавица Марта мечтала о роскоши и славе, о всеобщем поклонении. А что мог дать ей отец? "С этого боярина вши дождем сы­плются", - случайно подслушала она однажды, как проез­жались по адресу отца гостившие у них рижские купцы. Всю ночь проплакала, кусая душившую ее перину. И вот, как солнце в небе, объявился Миндовг, воинственный и удачливый кунигас, мужчина-зубр с черно-зелеными упря­мыми глазам. Все поначалу казалось Марте сном: и его сватанье, и богатые подарки, от которых разбегались глаза, и переезд в Руту, в новоотстроенный терем кунигаса. Она отлично понимала, что у женской красы недолог век. Не успеешь оглянуться - и упорхнет она, краса, вместе с мо­лодостью, как облетает с осенних дерев крылатый желтый лист.

В тереме новоявленная княгиня завела очень строгие по­рядки. Прислужниц, молоденьких девчат, оставила тех же, что были при Ганне-Пояте, но каждый миг и на каждом ша­гу со злорадством мстила им за несуществующие грехи, за то, что прежнюю свою госпожу они - казалось ей - больше любили и почитали. За самую мелочную провинность, за недостаточно преданный или просто огорченный взгляд хлестала по щекам, рвала на них платья, таскала за волосы, приказывала сечь крапивой или лозой. Когда Сиверт впер­вые ступил на порог терема, своим зорким доминиканским глазом он заметил до десятка хорошеньких прислужниц, стоявших коленями на рассыпанной соли и грече. Некото­рые из них были острижены наголо, платья им заменяли грубые мешки с прорезями для головы. Необыкновенной красоты синеглазка стояла в углу светелки на одной ноге, держась, правда, рукою за стену. Так расплачивалась она за неуклюжую, на взгляд княгини, походку. Уже в ходе аудиенции разгневанная чем-то Марта хлопнула в ладоши, и тут же из соседнего покоя выскочила, бухнулась перед нею на колени светлокосая горничная, спросила певучим голосом:

- Что прикажет наша повелительница?

- Подай зеркало, - высокомерно глянула на нее княгиня.

Та, чуть дыша от страха, принесла изящное зеркало в зо­лотой оправе и, держа его на весу, снова опустилась на ко­лени перед княгиней. Марта долго и тщательно разгляды­вала себя, потом ее губы злобно искривились:

- Как ты меня причесала сегодня, ленивая тварь?! Вот тут волосы торчат... и тут...

Ногой в позолоченной туфельке княгиня ткнула горнич­ной в лицо и, кликнув дворовых холопов, приказала всы­пать ее плетей.

Собеседницей княгиня Марта оказалась достаточно ин­тересной. "У нее мужской ум", - почтительно думал мо­нах, когда она расспрашивала про Лион и Рим, про народы, населяющие края, где заходит солнце, интересовалась их обычаями, предпочтениями в одежде, верой.

Монаху сразу оборудовали уютную домовую капеллу, в которой он мог славить Христа. Вместе с ним здесь жарко молился Мориц, заметно округлившийся в последнее вре­мя. Часто заглядывала в капеллу княгиня, внимала божест­венной латыни. В целом же город оставался языческим. Язычником был, как понимал монах, и сам кунигас, хотя и принял в Новогородке православную веру.

Огромная радость, которую до поры он старательно скрывал, поселилась в душе у Сиверта. Надежные люди (а их доминиканец умел находить повсюду) по секрету донес­ли, что хочет Миндовг с ближайшими своими боярами кре­ститься в католичество. Вот почему и его, скромного мона­ха, сразу приметил среди пленников и приблизил к себе. Тяготы войны, поражения, неистощимость вражеских ра­тей, что шли и шли на Литву и Новогородок, заставляли кунигаса все чаще обращать взгляд в сторону апостольско­го римского престола. "Слава вам, Бог наш и пресвятая Де­ва Мария!" - растроганно повторял в своей капелле Сиверт в ожидании светлого дня.