Железный крест

— Да ты и сам знаешь, — произнес он с невинным видом, — обычно люди не чувствуют собственного запаха.

Его реплика осталась без комментариев.

— Ты даже не представляешь, как мне приятно будет какое-то время тебя не видеть, — со злостью произнес Крюгер.

Голлербах усмехнулся заранее и посмотрел на Штайнера. Тот отреагировал очень даже спокойно:

— Нет, ты ошибаешься. Очень даже хорошо представляю. Потому что сам нередко чувствую то же самое.

Не успел Крюгер вновь открыть рот, как Штайнер уже зашагал прочь.

— Не бери в голову! — бросил он через плечо.

Крюгер стоял, глядя ему вслед. Они уже отошли довольно далеко, когда он, сложив рупором руки, прокричал:

— Возвращайся поскорее!

Штайнер помахал на прощание здоровой рукой.

Какое-то время Штайнер и Голлербах шли молча. Время от времени Голлербах искоса посматривал на товарища. Штайнер все-таки сильный, размышлял он про себя. Раненый, а идет такое расстояние. Спустя какое-то время он поймал себя на том, что ему страшно не хочется возвращаться назад.

— Как бы мне хотелось и дальше идти с тобой! — признался он.

— Куда? — уточнил Штайнер.

— Домой, куда же еще?

Они замедлили шаг. Штайнер бросил взгляд на горы.

— Домой? — переспросил он тихо. — А где это?

— То есть как где?

— Ты знаешь, где находится твой дом? — спросил он.

— Я что, по-твоему, идиот?

— Это риторический вопрос, — усмехнулся Штайнер, но потом вновь посерьезнел: — Дом там, где ты счастлив. Разве не так?

— Так, конечно.

— И ты был счастлив дома, по-настоящему счастлив?

Голлербах задумался. Штайнер понимающе кивнул:

— Значит, нет. Быть дома — это не более чем привычка и презренное знание того, что нам не нужно переживать, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Это значит, находиться в компании горстки людей, которых ты любишь, а когда ты их теряешь, то это место становится тебе ненавистно, потому что все вокруг напоминает о них. Быть дома — значит добровольно отказаться от всего того, что у тебя есть, когда ты не дома. Это убогое существование и адское зеркало, которое показывает каждую новую морщинку на твоем лице. Поверь мне, из всех иллюзий самая большая иллюзия в нашей жизни — это уверенность в том, что где-то есть наш дом. Нет на земле такого места, где ты по-настоящему можешь сохранять равновесие, не балансируя на канате. Ты понимаешь, о чем я?

— Нет, — честно признался Голлербах.

Штайнер нахмурился:

— Неудивительно. Потому что так уж все устроено. С самого детства нам на глаза надевают шоры, чтобы мы не видели, что там сбоку от нас. И всякий раз, когда ты вот-вот увидишь что-то, они бросают тебе, словно псу, кость. И ты впиваешься в нее зубами и на какое-то время забываешь обо всем. Чем старше ты становишься, тем требовательнее, тем больше кость. Но потом наступает момент, когда ты всем сыт по горло — учебой, работой и так далее, — и тогда они бросают тебе самую большую кость. Самую главную, которая работает безотказно. Пока ты сгрызешь ее, ты затупишь все зубы, потому что она с тобой даже в постели, и у тебя нет свободной минуты на то, чтобы задуматься о других вещах. А, ладно!.. — И он презрительно махнул здоровой рукой.

— Тогда чего же ты хочешь? — спросил Голлербах.

— Сам не знаю, — честно признался Штайнер. — Человеку всегда кажется, что у него больше не осталось иллюзий. Но поверь мне, самая большая иллюзия — это убежденность в том, что ты свободен от иллюзий.

К этому моменту они прошли уже более километра, и плечо Штайнера вновь дало о себе знать. Вскоре они поравняются с Канским. Судя по всему, им предстояло преодолеть гору. Штайнер бросил взгляд на дорогу, на которой отпечатались следы шин бесчисленных машин. Она вела почти прямо на запад, исчезая где-то за дальними холмами. Возможно, огибая гору, она вела в Канское. Слева, примерно в двадцати метрах от них, речушка резко сворачивала к северу, где терялась на просторах бескрайней равнины. Должно быть, это и есть то самое место, о котором говорил доктор. Штайнер остановился и посмотрел на гору.

— В чем дело? — спросил Голлербах, вытирая со лба пот.

— Нам нужно перейти речку вот здесь, — ответил Штайнер. — Но давай сначала перекурим.

Они сели на землю там же, где и стояли. Штайнер сбросил китель, тем более что тот болтался на одном плече. Слава богу, что повязка еще не успела пропитаться кровью. Оба закурили. Голлербах с озабоченным видом уставился в землю.

— Не знаю, правильно ли я тебя понял, — сказал он. — Ты всегда говоришь про какие-то кости, которые они вечно нам бросают. Кто такие эти они, хотел бы я знать.

— Если бы я это знал, то знал бы все на свете, — ответил Штайнер. — Это из числа тех вещей, которые невозможно доказать. В них можно только верить или не верить. Кто знает, может, в один прекрасный день я доберусь до истины.

Он посмотрел на своего спутника. Лицо Голлербаха было грязным и красным от жары. Он снял каску, и светлые пряди волос упали ему на лоб. Как мало я о нем знаю, неожиданно подумал Штайнер. У нас почти не было времени друг для друга. Мы лежим в одной и той же грязи уже три года, а друг о друге толком так ничего и не знаем, кроме имени. А жаль.