Железный тюльпан

— Не убивай… — прошептал он. И тут же визгливо крикнул: — Гришка, у тебя пушка с собой?!

Григорий Зубрик не успел вытащить из кармана пушку и застрелить меня.

В зал, где наступило вавилонское столпотворение лиц, глаз, рук, закинутых в танце, объятий, выкриков, слез, смеха, панических визгов и утробных отрыжек, бешено бьющейся, как сердце в груди, мрачной музыки, вошел человек.

Он шел к нашему столу, и все почему-то расступались перед ним.

Он шел с протянутыми вперед руками. С остановившимся взглядом. Те, кто смотрел на него, застывали на месте, будто он играл с ними в старинную восточную игру «замри — умри — воскресни».

Канат. Эмигрант.

Ты эмигрировал в такую понятную Америку, любимый.

Ты вернулся в такую загадочную страну, что впору самому снимать с себя скальп от отчаяния.

Он шел к столу, за которым мы, все четверо, сгорали от ненависти и смерти, что, как кошка, ходила рядом, ожидая подачки: куска ветчинки, ломтика языка.

И на его лицо было страшно взглянуть. И в его глаза было невозможно посмотреть.

Он шел по залу «Парадиза» с широко открытыми, застывшими глазами. Будто два скола черного льда застыли на морозе. И люди, те, кто смотрел ему в лицо, отчего-то застывали на месте. Вставали. Не шевелились. Прекращали танцевать, извиваться, дрыгаться, обниматься, пьяно целоваться. Будто бы от Каната исходило невидимое излучение, какие-то токи, погружавшие человека в оцепенение. Ну да, в транс. Вся эта публика, настигнутая его лицом и шевелящимися пальцами вытянутых рук посреди танца и веселья, погрузилась, как в омут, в транс. Люди шевелили губами и слабо шевелились сами, и тяжелый рок звучал, грохая и ухая, над притихшим, цепенеющим залом; рокеры и рэперы, дамы в декольте и импозантные господа застыли в объятиях друг друга, будто их всех захотели сфотографировать, сделать удачный кадр, и крикнули им: «Внимание! Не шевелиться! Смотреть в объектив!»

Объективом было лицо Каната. Широкое, скуластое, смуглое, узкоглазое, родное лицо. Рита, обернувшись, впилась в него глазами. Ее губы, подкрашенные ярко-морковной помадой, вздрагивали. Зубрик пьяно глядел на лепестки железного Тюльпана. А Бахыт не отрывал взгляда от внутренности цветка. Там, где росой сверкали вожделенные алмазы.

Бахыт, твоя охота. Зверь у меня в руке.

Зверь — это я сама.