Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

В послевоенные годы Лёст никому не рассказывал, чем он занимался в последние недели войны («я ведь не глупец», — говорил он мне), и потому его не арестовали. Накануне капитуляции эсэсовцы приказали всем подросткам его города явиться на инструктаж, в связи с созданием ополчения Werwolf. На этом мероприятии ничему не обучали и не требовали принести присягу, но всех участников занесли в список, который позже оказался в распоряжении советских властей. «Эта встреча не имела никаких практических последствий, но все ее участники были арестованы. Их продержали в тюрьме год», — рассказывает Лёст[341].

Правовым основанием для подобных арестов служил приказ № 00315 советской военной администрации, подписанный 18 апреля 1945 года. Этот документ санкционировал немедленное интернирование, без какого-либо расследования, «шпионов, саботажников, террористов, активистов нацистской партии, бывших чиновников германской гражданской администрации», а также людей, хранящих «нелегальное» типографское и радиотрансляционное оборудование или оружие. В принципе, этот приказ напоминал нормативные акты, действовавшие в оккупационных зонах союзников, где активных нацистов в массовом порядке вызывали на допросы[342]. Но советский вариант был гораздо жестче: на практике он позволял арестовать любого человека, прежде работавшего в органах власти, независимо от того, был ли он (или она) нацистом. Советские власти предполагали, что полицейские, мэры, бизнесмены, процветающие фермеры едва ли добились бы таких должностных или коммерческих успехов, если бы не сотрудничали с режимом.

К Потсдамской конференции, открывшейся в начале августа 1945 года, круг тех, кто мог быть подвергнут преследованиям, стал еще шире. В уродливом дворце Гогенцоллернов, окруженном зеленым парком, союзники в лице Сталина, Гарри Трумэна и Клемента Эттли (Рузвельт к тому моменту скончался, а Черчилль проиграл выборы) приняли новую декларацию, касавшуюся бывших нацистов. Согласно этому документу, «нацистские лидеры, влиятельные сторонники нацистов и руководящий состав нацистских учреждений и организаций и любые другие лица, опасные для оккупации и ее целей, должны быть арестованы и интернированы» (курсив мой. — Э. Э.)[343]. Для Советского Союза эта формулировка была идеальной: «лица, опасные для оккупации и ее целей» — очень широкая категория, в которую можно было включить всякого, вызывающего неудовольствие НКВД.

Красная армия незамедлительно учредила военные трибуналы, которые работали на протяжении нескольких лет, не привлекая ни адвокатов, ни свидетелей. Их деятельность не имела никакого отношения к Нюрнбергскому процессу, совместно организованному союзниками для суда над самыми высокопоставленными нацистами, и не была связана международным правом. Обвинения нередко выносились на основании статьи 58 Уголовного кодекса СССР, использовавшейся для политических репрессий в Советском Союзе и не имевшей никакого отношения к немецкому законодательству. Приговоры иногда переводились на немецкий язык, но писались неизменно только кириллицей: обвиняемые не могли их прочитать. Арестованных порой заставляли, подвергая их избиениям и прочим пыткам, подписывать документы, содержания которых они не понимали. Вольфганг Леманн, которому тогда было пятнадцать лет, подписал протокол, в котором признавался в подрыве двух грузовиков; в момент подписания он не осознавал, что делает. Зачастую суды проводились в Москве, где советские судьи выносили приговоры в отсутствие обвиняемых. О вынесенном приговоре осужденным сообщали через несколько недель[344].

Некоторые из арестованных действительно были нацистами, хотя далеко не всегда они занимали видные посты. Оккупационные власти не пытались отделить подлинных преступников от скромных чиновников или просто приспособленцев. Помимо нацистов арестовывались тысячи людей, которые вообще были слишком молоды, чтобы состоять в нацистской партии, — например, Манфреда Папсдорфа арестовали в тринадцать лет, — или те, кто, подобно подросткам из города Миттвайда, просто оказался не в том месте не в то время[345]. Некоторых арестовывали потому, что они с энтузиазмом встречали освобождение. Гизела Гнейст, которой в 1945 году было пятнадцать, грезила демократией — о ней тогда часто рассказывали в радиопередачах американской армии. Она жила в Виттенберге и негодовала по поводу поведения советских солдат, которые организовали нечто вроде борделя на верхнем этаже многоквартирного дома, где жила ее семья. Ей хотелось чего-то лучшего, и тогда вместе с другими подростками она создала тайную «политическую партию». Дети не осознавали потенциальной угрозы, тем более что никакой идеологии у них и не было. «Мое понимание свободы требовало, чтобы люди имели возможность свободно высказываться, — вспоминала Гнейст. — Я не понимала, что такое коммунизм, и почти ничего о нем не слышала»[346].