Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Гнейст арестовали в декабре 1945 года вместе с двумя десятками ее «товарищей по партии», также подростками. Ее поместили в переполненную женскую камеру без окон; здесь она встретила своих одноклассниц. Для отправления естественных надобностей узницам служил бидон из-под молока. Повсюду были клопы и вши. Советский офицер допрашивал ее по-русски, а от присутствовавшего на допросе переводчика почти не было толка — тот едва знал язык. Девушку не раз избивали до крови. В конце концов Гнейст, которой еще не было шестнадцати лет, созналась в том, что состояла в «контрреволюционной организации». В январе 1946 года военный трибунал признал ее виновной и приговорил, как настоящего военного преступника, к заключению в лагере Заксенхаузен.

Людям, не слишком осведомленным в причудах истории, может показаться весьма странным, что зловещий нацистский концлагерь после войны обрел вторую жизнь. Аналогичную метаморфозу пережил и не менее жуткий Бухенвальд. Американские войска, освободившие Бухенвальд в апреле 1945 года, заставили городских нотаблей из близлежащего Веймара пройтись по лагерю и посмотреть на бараки, истощенных выживших узников, братские могилы и трупы, сложенные в подобие штабеля дров. Через четыре месяца Красная армия, к которой отошел Веймар, вновь заселила те же бараки заключенными. Впоследствии их тоже хоронили в братских могилах. Причем эти случаи не были исключительными; так, Освенцим стал одним из многих польских лагерей, которые вновь начали использоваться в послевоенные годы[347].

Русские переименовали Бухенвальд в Специальный лагерь № 2, а Заксенхаузен стал Специальным лагерем № 7[348]. Всего в советской оккупационной зоне появилось десять таких лагерей, наряду с несколькими тюрьмами и другими местами заключения. Эти лагеря контролировались, причем весьма скрупулезно, не германскими коммунистами, а советскими властями — из штаб-квартиры ГУЛАГа, находившейся в Москве. НКВД направлял из Москвы всевозможные инструкции, например, о том, как организовывать в немецких лагерях празднование 1 Мая, а также тщательно следил за «морально-политическим духом» охранников[349]. Верхушка лагерного начальства состояла из советских офицеров, хотя имелся и немецкий персонал. В планировке лагерей использовалась советская модель: обитатели Колымы или Воркуты сразу же почувствовали бы себя здесь как дома.

Впрочем, немецкие особые лагеря отнюдь не были такими же трудовыми лагерями, какими НКВД руководил в самом Советском Союзе.

Их не приписывали к промышленным или строительным объектам, как советские лагеря, а заключенные не ходили на работу. Напротив, прошедшие через них люди часто вспоминают о мучительной скуке, проистекавшей из невозможности работать, запрещения покидать бараки, гулять или вообще лишний раз двигаться. В лагере Кетшендорф заключенные буквально добивались у администрации назначения на кухонные работы, позволявшие хоть чем-то заняться (и, разумеется, доступ к продуктам)[350]. В Заксенхаузене были две зоны, и в одной разрешалось работать; сами узники предпочитали именно ее[351].

Вместе с тем специальные лагеря не были похожи и на нацистские лагеря смерти. Здесь не было газовых камер, а людей не отправляли в Заксенхаузен только для того, чтобы там немедленно уничтожить. Смертность в них тем не менее была невероятно высокой. Из 150 тысяч человек, помещенных в лагеря НКВД в восточной части Германии в 1945–1953 годах, — 120 тысяч составляли немцы, а еще 30 тысяч советские граждане — около трети умерли от голода и болезней[352]. Заключенных кормили непропеченным черным хлебом и капустной похлебкой настолько дурного качества, что Леманн, которого позже отправили в ГУЛАГ, вспоминал, что «в Сибири еда была лучше и давали ее более регулярно»[353]. Ни лекарств, ни докторов не было. Зима 1945–1946 годов выдалась настолько холодной, что заключенным в женской зоне Заксенхаузена приходилось жечь доски от нар, чтобы не замерзнуть[354].

Как часто бывало в советских пенитенциарных учреждениях, узники умирали не потому, что их убивали, а оттого, что ими пренебрегали, их игнорировали, о них буквально забывали.

Первейшей целью советских лагерей в Германии выступали не труд и не уничтожение, а изоляция: особые лагеря предназначались для того, чтобы отсечь «подозрительные элементы» от остального общества, по крайней мере до тех пор, пока советские оккупанты не укрепят свои позиции. Они занимались профилактикой, а не наказанием; изоляции в них подвергали тех, кто мог противостоять системе, а не тех, кто в действительности это делал. Советский ГУЛАГ допускал минимальные контакты с внешним миром, а осужденным иногда даже разрешали принимать родственников. По контрасту с этим на протяжении первых трех лет существования послевоенных немецких лагерей их обитатели полностью лишались права переписки и не имели никакой информации с «воли». Во многих случаях их семьи не знали, где они и что с ними. Эти люди просто исчезали.