Желтая лихорадка

Кати входит в свой рабочий кабинет, швыряет на стол письма. Даже думать нет сил: болит, раскалывается голова. Может, я не права? Припоминает усмешку на лице Балинта Эоси, безжалостную гримасу Пала Барканя, когда тот распорядился рассыпать уже сверстанную статью о темных делишках в санатории «Луч солнца»: «Каталина Андраш, ты слишком зазналась, больше твои репортажи не увидят света, а имя твое не появится в печати, мы переведем тебя в отдел жалоб — поучиться скромности и покладистости»… «Многие недовольны, что твои публикации идут в рамке и с подписью-факсимиле»… «У Иштванки корь, тельце пылает, как в огне. Побудь дома, — умоляет мама, — не ходи». Но идти нужно. Сквозь снег, дождь, ночную темень. Нужно идти, потому что она кормилица семьи, добытчица… «Я научу тебя работать!» — зло ощеряется Баркань и посылает ее то туда, то сюда, по ложным адресам, грозится привлечь к ответу и врет, в глаза врет. «Ну что это за репортаж! Ты видишь вокруг только плохое. Сними свои черные окуляры!» Где теперь этот Баркань? Теперь за его столом сидит Балаж Ивани. Святой боже! Тот самый Ивани…

Механически она протягивает руку к вороху писем на столе, раскрывает верхний конверт и тут же забывает об Ивани, о Колтаи, о зависти и ревности — обо всем.

«Мне семьдесят восемь лет. Я одинокая старая женщина, больная астмой и суставами. В концлагере немцы на мне проводили опыты, и я не вижу на один глаз. Сегодня я получила письмо из жилуправления 32-го района, где сказано, что, если я в течение месяца не сделаю ремонт квартиры, не поменяю мойку на кухне и ванну, не покрашу двери и окна и не отциклюю паркет, меня выселят в аварийную квартиру. Что же мне делать? Пенсия у меня две тысячи форинтов, квартиру я всегда содержу в чистоте, но в этом году я не смогу ее отремонтировать, и вообще я не понимаю, почему я должна менять ванну и циклевать паркет? Получив письмо, я сразу же пошла в управление, но к начальнику меня не пустили, сказали, что неприемные часы. Я умоляла до тех пор, пока меня не приняла некая доктор Пушкашне, которая сказала, что ничем помочь не может, так как есть постановление: жильцов, не поддерживающих в соответствующем виде государственную квартиру, переселять на такую жилплощадь, какую они в состоянии содержать в порядке. Неважно, что я проживаю в этой квартире уже сорок лет — хоть миллион, — важен порядок и общественные интересы. И вообще, отжившие свое старики должны уступать место молодым, этого требует рациональное ведение жилищного хозяйства. А то когда моя квартира (после моей смерти) освободится, ее нельзя будет передать следующим жильцам из-за поцарапанной ванны и мойки… Я вернулась домой и сижу, дрожа от страха, и плачу…»

И Кати снова уже не Каталина Андраш, а Морвайне, которая не спит по ночам, охваченная страхом и заботами. Она отыскивает в телефонной книге жилуправление 32-го района Будапешта и снимает трубку. Но телефон молчит. Боже, эти наши телефоны! Но вот включился. Увы, теперь номер занят. Конечно, в телефонной книге указали только один номер. На самом деле их наверняка тридцать! Прямых. Секретных. У начальника, у зама, у пома. Но их знают только свои — друзья, родственники. Даже в таком ничтожном учреждении, как жилуправление 32-го района…

Наконец откликается доктор права Пушкашне. Надменна и важна. Ее не интересуют придирки каких-то газетчиков. Она действует всегда в соответствии с Постановлением.

— Да? А вам случайно не известно, — уточняет Кати, — о таком пункте этого постановления: съемщиков старше семидесяти лет запрещается дергать подобными предупреждениями?