Желтая лихорадка

— Девяносто три годка, дорогой дружочек! Девяносто три! А я еще в полном рассудке и физически крепок. Я тут как-то спрашиваю свою Амалию: либлинг[15], ты не хотела бы еще ребеночка? Так представь себе, не хочет… Ха-ха-ха…

Если он спросит, что́ я здесь делаю, не могу же я ему рассказывать про газификацию или что на улице Ястребиной, номер 17, я купил себе участок для внучат… — тревожился Норберт Жилле.

Но ему не понадобилось вообще ничего говорить: Генрих Пацауэр не спрашивал ни о чем, а сам не переставая говорил и говорил.

О том, как, слава богу, хорошо у него идут дела, что тяжелые времена позади, что оба младших брата, Виллибальд и Эрнст, в сорок пятом драпанули на Запад: они же были кадровыми офицерами и не хотели дожидаться, пока их притянут к ответу как военных преступников, вроде бедного Густи[16]. Потом они присылали оттуда, с Запада, время от времени посылки, ну там кофе, шоколад для Амалии, апельсины, ребятишкам что-нибудь из одежды. Дети — те, слава богу, в порядке: Генрих генеральным директором был где-то, у этих. Теперь уже на пенсии. Шандор — агроном, у Фери — частная кондитерская, ну а внуки…

— Дети помогают вам материально? — уточнил Жилле.

— Сейчас-то уж и не надо, слава богу. А прежде тяжеленько приходилось, пенсию только Амалия получала — она двадцать пять лет проработала тут в одном кооперативе. Представь себе, Норберт, баронесса Амалия Кевеи рисовала какие-то точечки на платках для этих коммунистов! Порой и по четыре раза, и по пять раз ходила, просила, чтобы работу дали. И был у нас один такой тяжелый год, когда даже я искал работу. Пошел на аэродром, стал им показывать свои медали за войну, а какой-то сопляк повертел их, повертел в руках, захохотал и говорит: «Отнеси ты их, дед, на рынок, старьевщику. Или верни назад Ференцу-Йожефу»[17]. Но, к счастью, я встретил Андраша Кремпельса, ты его хорошо знаешь, вы же с ним дружили…

— Да, — подтвердил Норберт Жилле испуганно, потому что в последний раз встречался с Кремпельсом в тюрьме — тот сидел за подделку разрешения заниматься обрезкой плодовых деревьев.

— А где теперь Андраш? Что с ним?

— О, этот высоко пошел! — принялся с восторгом рассказывать Пацауэр. — Представь себе, у него автомашина с шофером, большая пенсия. Он смог доказать, что участвовал в Сопротивлении. К нему теперь пионеры приходят, и он им рассказывает о своей жизни. Книгу пишет о Сопротивлении.

— Книгу? — удивился Жилле.

— Вот именно. О своих героических подвигах. Он и мне посвятит часть книги. Такой порядочный человек! Целую главу мне! «Мой друг Генрих Пацауэр, летчик, герой первой мировой войны!» Разумеется, напишет он чистую правду. Нас и было-то тогда восемь летчиков во всем мире. Героев-летчиков первой мировой войны. Двое немцев, один итальянец, француз, трое американцев и я. Один немецкий режиссер организовал нам встречу ветеранов в Штутгарте. Сняли на пленку, как пожимают друг другу руки представители двух воздушных флотов, бывшие противники. Один американец, Джек Корнуолл, авиационный генерал, герой многих воздушных сражений, девяноста шести лет, во время киносъемок инфаркт получил. Мы ему организовали торжественные похороны, как положено боевым соратникам: пять немецких знамен, гимн, залп в воздух, самолеты сделали круг почета, а мы получили Гран-при. Амалия, Амалия, ты посмотри только, кто к нам пришел!

— А что за книгу пишет мой друг Кремпельс? — попытался Жилле возвратить Пацауэра в настоящее.

— И это я тебе скажу. Мы вовремя поняли, где наше место в истории. Так книга и будет называться. Теперь вот и я пишу свои мемуары. Иди сюда, Амалия! Говорю тебе, милая, здесь Норберт! Der Norbert ist hier![18]

— И что, напечатают твою книгу?

— Более чем уверен. Ты помнишь Алоиза? Так вот, у него сын работает в издательстве. Он сидел в одной камере с Андрашем Кремпельсом. За ним, ты знаешь, числилось одно небольшое дельце…

Появилась Амалия, принесла кофе и сливовицу, пригласила Жилле отобедать с ними.

От всего этого Жилле так разволновался, что чуть было не позабыл похвалить чиркепаприкаш[19], приготовленный баронессой. Мозг его работал на самых больших оборотах. Это надо же, такой дурак, да еще со склерозом, собирается писать мемуары?! А сам путает первую мировую войну со второй. Этот идиот, для которого командующий армией Густав Яни и сегодня еще «Густи»?! Это он-то будет писать мемуары?! А не Норберт Жилле, бывший генерал, депутат от демократической партии в парламенте и заместитель министра, ставший жертвой эпохи Ракоши?! Да, это он, Жилле, вел первые переговоры с русскими о заключении мира. И уж если кто-то вообще имеет право писать мемуары, так это только он. И никто другой!

Жилле даже вспотел от такого великолепного плана и, дружески улыбнувшись Пацауэру, попросил еще кусок пирога.

В САМОЛЕТЕ

— Очень жаль, мама, что вы завтра уезжаете.

— Мне тоже.

— Иветта отвезет тебя на аэродром. У меня важные переговоры.

— Конечно, конечно! Ты за меня не беспокойся.

— Вот, возьми с собой еще несколько десяток. Вдруг тебе захочется купить что-нибудь в аэропорту…