Желтая жена

Масса сидел перед огнем в викторианском кресле с высокой спинкой, на столике рядом поблескивал хрустальными гранями стакан с виски. Тюремщик читал газету. В камине потрескивали поленья, за окном виднелся догорающий закат – солнце садилось за крышами тюремных построек. Поджилки у меня тряслись, и я свела колени, стараясь унять дрожь.

– Проходи, садись. – Тюремщик глянул на меня поверх очков.

– Предпочитаю стоять, сэр, – ответила я.

Он снова смерил меня взглядом.

– Сядь.

Я подобрала юбки и уселась на краешек стула у самых дверей, стараясь держаться как можно дальше от хозяина.

– Как ты находишь свое новое жилище? – спросил он. – Нравится?

– Да, сэр. Благодарю за доброту.

– Джули останется при тебе. Будет помогать.

Я старалась держать спину ровно, но с располневшим телом это было не так-то просто. Я уже собралась опустить глаза и уставиться в пол, но заметила в дальнем углу гостиной фортепьяно: прекрасный инструмент из палисандра с блестящими клавишами слоновой кости. Оно было даже красивее того, на котором мисс Салли учила меня играть. Я не играла давным-давно, но чувство освобождения, которое дарила музыка, по-прежнему оставалось в памяти. Меня охватило необычайное волнение, сердце учащенно забилось. Я пожалела, что не прихватила вязанье, чтобы занять руки.

– У тебя утомленный вид, – сказал Тюремщик. – Возвращайся к себе и постарайся отдохнуть.

– Благодарю, сэр. – Я поднялась и вышла из комнаты, чувствуя, как он ощупывает меня взглядом.

Джули лежала на своем тюфячке возле гардероба и училась набирать петли на спицах. Я предложила ей устроиться вместе со мной на кровати – достаточно просторной для нас обоих, – но девочка отказалась.

– Чего хотел масса? – спросила она.

– Понятия не имею, – пожала я плечами.

– Он страшный, – прошептала Джули.

– Почему ты так считаешь?

– У него два лица, – еще больше понизила голос девочка. – Только что он приветливо смотрит на тебя, а еще через секунду ты растянут на столбе для порки. Бэзил испытал это на собственной шкуре.

Отложив вязанье, Джули повернулась на бок, натянула одеяло на голову и уснула, прежде чем я успела раздеться и лечь в постель.

* * *

После первой встречи Тюремщик начал регулярно приглашать меня к себе. Теперь я каждый вечер сидела в гостиной, пока он читал газету, попивал виски и щипал поданный на десерт виноград. И всякий раз Эбби советовала надеть одно из висевших в гардеробе нарядных платьев, но я продолжала упорно отказываться, не желая возбуждать дополнительный интерес хозяина к моей персоне: вполне достаточно и того, который имелся. Сидя в своем уголке, я в основном молчала, думая о будущем ребенке, Эссексе и фортепьяно. Затем, примерно через неделю после начала наших безмолвных встреч, хозяин приказал Эбби принести кусок яблочного пирога. От одного упоминания о пироге рот мгновенно наполнился слюной: казалось, растущий внутри меня младенец постоянно требует сладкого. К несчастью, тюремный рацион не баловал нас лакомствами. Получив угощение, я и сама повела себя как нетерпеливый ребенок: торопливо разломила вилкой верхнюю румяную корочку, подцепила дольку пропитанного сиропом яблока и поднесла ко рту.

– Не спеши. – Хозяин сверкнул на меня жарким взором. – Хочу видеть, как ты наслаждаешься. Ешь медленно.

Дыхание Тюремщика участилось, но меня его возбуждение лишило всякого удовольствия. Масса внимательно наблюдал за тем, как я снимаю губами с вилки очередной кусок пирога, тщательно пережевываю до тех пор, пока тесто не превращается в жидкую кашицу, а затем глотаю. Лапье подался вперед, щеки у него раскраснелись, а глаза заблестели.

– Давай, оближи ложку, – велел он, – чтобы ни крошки не пропало.

Я сделала, как он просил. Затем отставила пустую тарелку и попыталась изобразить на лице улыбку, заранее зная, что она не затронет глаз.

* * *

Дни становились короче, погода – холоднее. Тюремщик все чаще откладывал газету в сторону, предпочитая чтению разговор со мной. Он делился подробностями своего занятия – торговли живым товаром. Я мало что могла ответить на его разглагольствования, лишь кивала в знак того, что слушаю.

Однажды за пудингом он пустился в воспоминания:

– Я родился здесь, в Ричмонде. Мы жили неподалеку, чуть выше по дороге, в небольшой хибарке всего на две комнаты. После смерти отца нужно было как-то самому зарабатывать на хлеб. Особенных капиталов в семье не было, но и голодать я не привык. К тому же на руках у меня остались мать и младший брат, о них тоже следовало позаботиться. Поэтому в шестнадцать лет я оставил дом и отправился на поиски работы.

Дальше он поведал о том, как начал карьеру в качестве странствующего работорговца вроде тех, что привезли меня в Ричмонд. Путешествуя вверх и вниз по Восточному побережью, Рубин Лапье стучался в двери плантаторов, занимавшихся выращиванием табака и риса, спрашивал, нет ли у них живого товара на продажу.