Жемчужница (СИ)

Да и сам Изу… его душа казалась иногда загнанным в банку светлячком (Элайза рассказывала, что человеческие дети отчего-то любили ловить их в банки), особенно — когда смотрел на Тики издалека, и это было похоже на то, что мальчик просто не представлял, что со всем этим делать. Ребёнок словно не понимал, почему вообще все так получилось, и эта сконфуженность заставляла его светлую яркую душу дрожать и метаться чуть ли не в панике.

Алана вздохнула, закусив губу, и подумала, что хочет помочь ему. Ему — и Тики, который возможно, и понимал что-то, но не явно не до конца. Ведь теперь у Изу был отец, который искренне любил его, а у Тики был сын, который напоминал погибшего мальчика, с которого все и началось.

А Алана была лишней — подобранной бешеной ведьмой, которой вряд ли посчастливится когда-либо узнать, что такое семья и материнство. Поэтому, наверное, и хотелось сейчас хоть немного понежиться во всем этом. Во всем этом тепле. А потом вернуться в свой ледяной риф, чтобы уже навсегда стать одинокой безумицей.

Изу вдруг посмотрел на Алану, и его душа испуганно метнулась к ней, будто стремясь закрыть собой, спасти, и девушка легко рассмеялась, отмахиваясь от негативных, ужасных, убивающих её мыслей.

Ушей коснулся ласкающий звук арфы.

И внутри все встрепенулось — девушка удивленно обернулась, с восторгом замечая женщину на площади в окружении нескольких мужчин с различными инструментами, и восхищенно вздохнула.

А потом Изу, схватив её за руку, побежал туда.

Не самая привычная к бегу все же, Алана двинулась за ним, пару раз споткнувшись второпях, и, когда Тики поймал ее за вторую руку, рассмеялась, потому что бег Изу сразу превратился просто в очень торопливый шаг, как будто мальчик не хотел расстраивать мужчину своей порывистостью.

Впрочем, Микк сам повел себя как мальчишка явно в угоду названному сыну — шел он практически вприпрыжку, и это девушку веселило только еще больше.

Они подошли поближе к выступающим, и Алана приобняла Изу за плечи, отчего тот тут же ласково потерся затылком о ее живот и вскинул на нее улыбающееся лицо. Тики осторожно притянул ее за талию к своему боку и как-то по-особенному вздохнул.

Как-то… мечтательно?

Алана вспомнила их недавний поцелуй — и сразу же облизнула губы, совершенно не представляя, что ей делать с накатившим возбуждением.

Полночь только подкрадывалась к ним, укутывая своим теплым объятием, и от этого было так хорошо, что почти больно.

Ведь вскоре все это кончится.

Алана прижалась ближе к теплому боку Тики и прикрыла глаза.

Музыкальный ансамбль играл что-то тягучее, абсолютно не танцевальное — но не менее прекрасное.

Словно колыбельную или что-то такое же медленное, расслабляющее, усыпляющее, и девушка прикрыла глаза, вспоминая, как Укра укладывала её в постель, как пела, как играла на арфе, как рассказывала сказки и пыталась развеселить ещё совсем маленькую Алану после очередного тяжёлого дня, полного насмешек и подозрительных взглядов. Сейчас это удивляло — удивляло, как тритоны и русалки смели смотреть на царевну, но, самое странное, царевной её считали в самую последнюю очередь.

Музыка лилась по воздуху, такая проникновенная и словно бы хрустальная, драгоценная, и Тики с Изу были такими теплыми, такими родными, что хотелось плакать от этого ощущения. Хотелось плакать оттого, что у неё вновь была семья. Пусть и всего на несколько недель.

Вдруг арфа смолкла, и Алана нахмуренно воззрилась на музыкантшу, с удивлением замечая, как курносая кудрявая женщина смотрит на неё. И — кивает на инструмент, словно предлагая попробовать.

Тики, увидев это, разулыбался и перевел на Алану вопросительный взгляд.

— Сыграешь? — поинтересовался он, и девушка замерла, не зная, что ответить.

Она не очень хорошо играла на арфе. Когда-то Укра ее учила, но это было так давно, что сейчас Алана не была уверена, что сможет вспомнить хоть что-то. Однако даже Изу смотрел на нее умоляюще, и, о манта, хотя бы ради этого стоило попытаться.

Девушка улыбнулась курносой арфистке и подошла, принимая инструмент у нее из рук. Держать арфу снова после стольких десятилетий запретов самой себе было странно и даже почти что… незнакомо, но пальцы помнили больше разума.

Алана в задумчивости пощипала струны, думая, что сыграть, а потом… решилась. И, надеясь, что ничего не забыла, затянула, беря высоко, колыбельную Элайзы, что всегда любила слушать перед сном.

Слова лились и лились сами собой — про будущие волны и палящее солнце, про звездное небо и высокие травы, которых еще совсем маленькая тогда Алана никогда и не видела.

Песня путешественницы-Элайзы была родом с суши, и когда они доходили до куплетов с лугами, находчивая сестра всегда описывала высокую стоящую траву как тонкие-тонкие водоросли, колышущиеся в вихре морских течений.

Воспоминания отдались улыбкой на губах, и Алана чувствовала себя совершенно окрыленной — настолько, насколько русалки вообще способны ощущать это. Когда-то давно, до того, как Тики вытащил её, оживил своим появлением, она мечтала стать чайкой и улететь, опалить свои перья о солнце, сбежать, исчезнуть.