Жемчужница (СИ)

Стать свободной.

А теперь она пела на имперском про птиц, приносящих сны на своих хвостах, и думала, насколько же радостное лицо Изу прелестно. И — что от взгляда Тики сердце бьётся как заполошное. Вновь эти восхищённые, мечтательные глаза. Увидеть их — закрывать веки, потому что смущение слишком сильно и может помешать закончить колыбельную, которая раньше снилась лишь в кошмарах.

Теперь у нее были люди, с которыми кошмар превратился в нормальный сон, а мучительные мысли о смерти близких стали всего лишь памятью, исцелились.

И Алана помнила об этом — и пела про это.

Когда колыбельная подошла к концу, все воспоминания куда-то словно бы испарились, оставив после себя лишь тепло в груди. Девушка помнила — прелестную в своем восхищении мордашку Изу, мечтательно затуманенные глаза смотрящего из-под ресниц Тики, румяные щеки смущенного собственным чувством Неа, слабую улыбку ласково гладящего ее по волосам Маны…

Они все были живыми и дышащими, они все были с ней.

Они все были ее семьей. Не призраком этой семьи, от которой остался один отец, не навещавший ее много лет, а именно что семьей.

И Алана подумала, что она… хочет за эту семью бороться.

Совершенно внезапная, спонтанная, непонятная, но неимоверно нужная и правильная мысль.

Девушка вздрогнула, в шоке уставившись на собственные пальцы, на свои ноги, на зажегшиеся столбы, на подскочившего к ней Изу, в восторге раскрывшего рот и лепечущего о том, какая же она потрясающая и как красиво поёт, и понимала, что всей своей наверняка чёрной душой желает бороться за эту семью. За её благополучие, за счастье, за безопасность. Даже если ей и не будет позволено остаться с ними, она постарается сделать так, чтобы отец в итоге не убил их всех, обвинив в похищении и в том, что лишили возможности вернуться в океан.

— Ты очень красиво поешь, — выдохнул Тики, погладив её по ладони спустя несколько минут, когда они уже отошли от толпы и один из благодарных слушателей угостил её вином — сладким-сладким, с привкусом чего-то ягодного.

Алана смущенно пригубила глубокую деревянную кружку, буквально пряча в ней лицо, и Мана радостно заговорил про морские музыкальные инструменты, а Изу уткнулся ей в живот носом, обнимая за талию, и все это пьянило её не меньше вина.

Поэтому совершенно неудивительно, что через несколько часов разговоров, странных танцев и приторно-вкусного вина Алана была уже просто не в силах что-либо запомнить. Кажется, Микк уговорил кружащуюся с Изу девушку пойти в таверну, а там она тут же упала на кровать и заснула, почувствовав напоследок мягкое и почти что невесомое касание сухих горячих губ к своей щеке.

========== Первый отлив ==========

Мана был несколько ошарашен, если об этом можно вообще сказать так. Он совершенно не представлял, что ему делать с происходящим, потому что первые его никаким образом не контролировал. Неа буквально на буксире тащил его в свою комнату, сердитый и то ли от собственного гнева раскрасневшийся, то ли от выпитого вина. А выпил он, по наблюдениям Маны, отнюдь не мало, и чем это было вызвано, младший Уолкер абсолютно не представлял.

А ведь к своему положению Мана только привык, только приноровился получать от происходящего удовольствие (потому что обычно всегда ощущал себя неуютно в обществе женщин и, по правде сказать, доволен и счастлив был по большей части исключительно присутствием старшего близнеца рядом). А тут — на тебе… Неа буквально налетел на него вскоре после того, как они с Салеман, той взбалмошной девкой, зазвавшей его танцевать, расстались. Мана лишь и успел посмотреть вслед Алане, Тики и Изу, уходящим с площади (они все были веселые и как будто даже немного пьяные), как брат потащил его в трактир.

И вот теперь… что теперь? Что Неа требуется от него так срочно и отчего он так зол? Неужто увидел его с женщиной и так взъерепенился?

Как только они взлетели вверх по лестнице на свой этаж, Неа хлопнул дверью своей комнаты, весьма красноречиво показывая, что никто ее не покинет как минимум еще час, и нервно облизнул губы.

— Объяснись, — потребовал он довольно резко, и Мана недоуменно наморщил лоб.

Голова начинала болеть от всего этого балагана.

Конечно, он всегда пытался угодить Неа — настолько, насколько вообще позволяли обстоятельства, а после смерти матери эти обстоятельства происходили чуть ли не постоянно, потому что брат первое время даже боялся отходить от него, следуя тенью за спиной и напоминая иногда самого настоящего пса: верного, любящего и наивно-заботливого — а потом просто решил стать его личным телохранителем. Мана терпел и в итоге смирился, но редкое раздражение все же разливалось в нем подобно набирающему силу шторму. Как сейчас, например.