Жемчужный узел

Обида, колыхавшаяся в груди Лизаветы с прошлого вечера, при виде отца отступила. Он всё ещё был человеком, необдуманно отдавшим её водяному, но вместе с тем это был её батюшка. Тот самый, что возился с ней вечерами, катая по полу деревянные игрушки. Тот самый, что до сих пор при возвращении из любой поездки обнимал её первой, до мачехи. Тот самый, что о её замужестве говорил не как о возможности заключить выгодный союз, а как о способе уберечь её, Лизавету, найти ей достойный кров и пристанище. Тот самый, что сейчас так трясся над ней, боясь потерять.

— Пойдём внутрь, — мягко произнесла она, позабыв о недавней дерзости.

— А? — отец, всё это время бормотавший что-то невнятное, утешающее, вмиг встрепенулся. — Да, ты, верно, права. Тебе надо собраться, а мне, пожалуй, что отдохнуть…

В груди Лизаветы кольнуло желанием согласиться. Она могла бы сказать, что имела в виду именно это, и отсрочить разговор ещё на день — целый день, когда её отец был бы попросту счастлив. Она могла бы притвориться и нарушить зарок, данный самой себе каких-то пару часов назад.

— Да и с утра ехать сподручнее. Не будем до ночи останавливаться на постой, полдороги за раз покроем. Так, может, не через три с лишком дня, а пораньше уж дома будем…

— Не будем, — Лизавета вытолкнула из себя слова, точно камни с горы.

Отец замолчал на полуслове, поглядел непонимающе. На лбу его появилась тонкая морщинка — подозрение, которое он ещё мог загнать вглубь сознания. Но Лизавета не позволила:

— Я никуда не поеду. Не смогу.

Морщинка стала глубже, уголки губ опустились.

— Я не верила тебе всё это время — скрывала, но не верила, а ты был прав. Водяной существует, я видела его, и теперь для меня нет пути обратно.

Последняя надежда в глазах отца померкла, взгляд ожесточился.

— Если я уеду, то тем самым причиню тебе вред.

Вот оно: мгновение озарения. Только что отец, разозлившись на водяного, был готов рвать и метать, но несколько слов — и он понял. В злости не было смысла, потому что ею нельзя было ничего изменить.

— Но… — отец потёр бороду, глаза его забегали в поисках хоть какой-то лазейки. — Это из-за уговора, так? Но я уже нарушил уговор, потому что не привёз тебя вовремя, и ничего не случилось. Так что это может быть просто какой-то трюк, чтобы удержать тебя здесь, поэтому…

Надо же, а они были похожи. Лизавета вспомнила, как рассуждала в точности так же, и вспомнила, как именно Лад осадил её.

— Я была здесь в оговоренный срок — а как я здесь оказалась, не так уж и важно. Договоры у водяных не так строги и точны, как у наших купцов.

Она попыталась пошутить, улыбнуться, чтобы смягчить обстановку. Но отец даже не притворился, будто ему понравилось меткое сравнение.

Некоторое время он стоял молча. Люди по-разному переносят трагичные новости: кто-то бушует, кто-то кричит, кто-то плачет, но истинная безысходность требует тишины. Она окутывает человека собою, отрезая от мира, превращая в шум все слова, кроме: «Ничего не получится».

— И нет никакой возможности?.. — наконец промолвил отец.

— Нет, — Лизавета думала иначе, но сейчас ей нужно было отвадить его от водяного, защитить его жизнь. — Ты пообещал, что я пробуду здесь все три года, и я должна быть здесь. Иначе… иначе ты можешь даже умереть.

Последние слова дались ей особенно тяжело, но их нужно было сказать. Они были ножом, что отсекал оставшиеся пути к отступлению. И сработали куда лучше, чем если бы Лизавета призналась, что собирается во всём разобраться сама.

— Ты права, — отец медленно кивнул. — Нам лучше пойти внутрь.

В зале он рухнул на первый попавшийся стул. Добрыня оказался рядом незамедлительно, поставил перед отцом стакан с чем-то крепким. Тот выпил, не поморщившись, и посмотрел на Добрыню долгим затравленным взглядом — точно хотел поделиться и посоветоваться, но не мог. Точнее думал, что не мог.

— Он знает, — чувствуя, что это необходимо, произнесла Лизавета.

Отец резко повернулся к ней, похоже, надеясь, что неправильно понял.

— Мой сын пытался тебя предупредить, — Добрыня, пожалев Лизавету, решил рассказать всё сам. — Войло, помнишь? Он говорил тебе бросить что-нибудь в озеро прежде, чем закинуть удочку.

— Ты знал? С самого начала?! — за мгновение голос отца из потерянного превратился в рокочущий, громогласный. — Ты знал, и ничего мне не?!..

— А ты бы поверил? — Добрыня говорил спокойно, но твёрдо, и этого хватило, чтобы осадить отца. — То-то же. Не пытайся винить меня в ошибках, которые сам совершил.

Последнее было сказано тихо, но Лизавете показалось, будто своими словами Добрыня отвесил её отцу отрезвляющую пощёчину. Он сказал то, что сама она побоялась: отец ведь мог заключить любой уговор, а не отдавать в услужение нечисти свою единственную дочь.

— Неужели ничего нельзя сделать? — тоскливо поглядел тот на Добрыню.

— Понятия не имею. Это твоя дочь говорила с водяным.

Кажется, лишь теперь отец посмотрел на Лизавету осознанно — чуть удивлённо, внимательно и словно… разочарованно? Наверное, так смотрят на детей, повзрослевших раньше, чем ты ожидал.

— Ты с ним разговаривала?