Жемчужный узел

Что, по его мнению, она должна была сделать завтра, Лизавета не расслышала. В нерешительности потоптавшись на пороге, она наконец поняла, что хозяин ушёл надолго, и всё же шагнула внутрь. Сердце кольнуло узнаванием: дом был едва ли не зеркальным отражением Ольгиной избы на берегу озера. Если подумать, ведь кто-то должен был ту избу сложить.

— Тебе чаю налить или чего покрепче?! — раздалось издалека.

Она едва не поддалась искушению и не выбрала второе. Ужасно хотелось забыться — и забыть всё, произошедшее за день. Мысли об Инге и Яре больше не вызывали слёз, а лишь наваливались на плечи тяжёлым грузом. Лизавета вдруг отчётливо почувствовала усталость: веки на мгновение опустились, колени едва не подогнулись — повезло, вовремя упала на край лавки.

— Понятно, водички, — сделал вывод невесть откуда появившийся Лесьяр. — На, пей давай. И дыши.

Лизавета послушно вдохнула. Выдохнула, подняла глаза на склонившегося над ней лешего. Тот выглядел неуместно заботливым — словно она не свалилась на него ворохом проблем.

— Пошли. Пошли, спать тебя уложу, — он уговаривал, но не трогал.

Побуждаемая добрым голосом, Лизавета медленно, опираясь о стол, поднялась. Поплелась за Лесьяром дальше по коридору, приятно светлому после подводного княжества. Здесь, в лесу, солнце было повсюду — просачивалось даже сквозь самые густые кроны, переливалось через подоконники, как мёд. Лизавета грелась в его тепле, наслаждалась ощущением жизни. Владенья Лесьяра принадлежали Нави, но не смерти.

— Ложись, — простые указания лешего помогали, снимали необходимость думать.

Лизавета покорно опустила голову на подушку, завернулась в мягкое одеяло. Невольно зевнула — и улыбнулась, вспомнив, как её когда-то учили сдерживать зевки или хотя бы прикрывать рот ладонью. Те времена, когда этикет имел значение, казались далёкими и бессмысленными. Вот бы таким же далёким назавтра оказался и этот день…

— НЕТ! — Лизавета, вскрикнув, села на кровати.

Грудь её тяжело вздымалась, горло саднило, будто от долгого крика. Щека была мокрой от слёз, они же пропитали подушку. Простыня сбилась, одеяло, перед сном казавшееся таким уютным, было отброшено в сторону. Не нужно было семи пядей во лбу, чтобы понять, что мучило Лизавету в забытьи.

— Так себе пробуждение вышло?

Она вскинула голову — в дверях стоял, скрестив руки на груди, Лесьяр. Под его спокойным взглядом вдруг захотелось спрятаться, по-детски, закрыв лицо руками. Словно он ещё не увидел влажные дорожки на её щеках.

— Да, вопила ты знатно. Но это ничего, всё пройдёт, дай только время.

Её так и подмывало поспорить, но что-то в тоне Лесьяра подсказывало: он знает, о чём говорит. Интересно было лишь, сколько времени потребовалось ему, чтобы избавиться от кошмаров.

— Предложил бы тебе ромашки, но слышал, ты её на дух не переносишь. Хотя… у меня пустырник, кажется, есть, — леший говорил отчасти с самим собой, бормотал под нос, почёсывая бороду. — Мяты ещё можно добавить…

Почти не прислушиваясь, Лизавета медленно спустила ноги на пол. Платье, в котором она спала, оказалось безнадёжно измято, волосы — спутаны. Она попыталась расчесать их пальцами, но колтуны предсказуемо не поддались. Даже с такой мелочью она справиться не могла.

— Чего сидишь, мелочь? — Лесьяр, успевший уже выйти из спальни, обернулся. — Сходи, умойся, сразу повеселее станешь. И в большую комнату иди, будем тебя в чувство приводить.

Приводить в чувство в понимании лешего означало всучить в руки щётку для волос, усадить перед засаленным зеркалом и заставить посмотреть на себя — взлохмаченную, с сосновыми иголками в волосах, красными от слёз глазами и чуть опухшим спросонья лицом.

Увидев отражение, Лизавета ойкнула и принялась распутывать колтуны. Лесьяр не мешал: сидел себе на другом краю комнаты, поглядывал в окно, попивал чай. Он звучно прихлёбывал — и это был единственный шум, нарушавший тишину утра, пока Лизавета перебирала пряди, развязывала узелки локонов, проводила щёткой по длинным волосам. Дело это неожиданно успокаивало. Повторявшиеся движения притупляли разум, а вместе с ним и переживания. Там, в залитой светом комнате день спустя после смерти подруги, любви и собственных идеалов Лизавета вдруг ощутила… да, наверное, умиротворение. Потому как, что бы ни случилось, а время продолжало идти.

Пожалуй, теперь она понимала Мать-Природу. Помнится, Лизавета поражалась тому, как всё в мире продолжало жить, когда Сбыславы не стало — словно и не было никогда этой девочки. Теперь это казалось закономерным: если остановиться, можно было увязнуть в скорби, сожалениях, чувстве вины. Не то, чтобы Лизавета его не испытывала. Она по-прежнему гадала, могла ли как-то изменить случившееся, но боль от этих мыслей слегка притупилась. И Лизавета была уверена, что она и дальше продолжит угасать.

— Полегчало? — грубоватый голос заставил её повернуться. — Иди, выпей всё же пустырника. Ещё лучше станет.