Жених по объявлению

Подошли мальчишки из соседнего класса, Яковлева попросила их довести меня до дома.

Меня вели под руки, а Яковлева стояла и смотрела нам вослед. И это запомнилось мне на всю жизнь.

— Довыпендривался! — сказал отец, когда меня раздела и уложила на кровать мама. — Артист с вывихом!

Привезенная на санях Валька Короткова, фельдшерица наша, ничего страшного не нашла.

— Маленькое сотрясение, — сказала она и запретила ходить в школу долгих три дня.

— Большого сотрясения у нас не может быть, — резюмировал отец. — Для этого нужны мозги, а их у нас — кот наплакал. У курицы больше.

В конце дня я был уже здоров, сидел у промерзшего окна, оттаяв ладошками и дыханием в нем светлое пятно, и наблюдал через него за друзьями, спешащими по морозцу домой. Вот и долгожданная тоненькая фигурка в красном пальтишке и в катанках. Она почти такая же, как и все другие, но в то же время совсем не такая. Вокруг нее облако из тепла и света.

«Посмотрит или не посмотрит на мое окно?… Ура! Посмотрела!»

Даже отец с его категоричностью не смог не пустить меня в школу. С немного кружащейся головой и легкой тошнотой я вышел за ворота. Сбив навернувшуюся слезу, увидел Яковлеву. Она замедлила шаг, и мы встретились.

— Что у тебя было? — спросила Яковлева.

— Да так! Пустяк! — небрежно, как герои в кино, махнул я рукой.

— Недавно упала моя мама, так почку зашибла. Хотели в город в больницу везти, да она отказалась.

— Почему отказалась?

— Говорит, вы без меня не проживете и дня.

— Почему?

— Кормить, говорит, кто вас будет? Кто корову подоит? Кто Борьку накормит?

— Никто не умеет?

— Все умеют. Да ей кажется, что никто так хорошо не сделает, как она сама.

— Наша мама такая же, — вспомнил и я свою маму.

Собирать в дальнюю дорогу — хлопотно, а в другую жизнь, неизвестную и таинственную, — и хлопотно, и грустно, и тревожно.

Мама с Лидой с раннего утра на кухне. Жарко пылает большая русская печь. Там запекаются нога поросенка и гусь. Сестра крутит на мясорубке фарш для колбас. Она постоянно откидывает со лба прядь волос, попутно вытирает рукавом капельки пота.

Отец, заложив ногу за ногу, курит на табурете у двери и косо поглядывает на хозяек. Он, против обыкновения, молчалив, но заметно, как ему хочется что-то «свое» сказать.

— Чесноком нашпиговали ногу? — наконец, спросил он.

— Валера не хочет с чесноком, — ответила мама.

Отец криво усмехнулся, но промолчал.

— Может, чемодан хороший ему купить? В сумке все перемнется. — Мама сказала, не надеясь на ответное согласие отца.

И он ответил:

— С простым будет стыдно артисту, а из крокодиловой кожи здесь не купить.

Помолчав, помусолив дешевенькую сигарету, продолжил разговор-сомнение.

— За деньги на билет до Москвы и назад мы бы поменяли шифер на крыше. Еще бы и осталось.

— Так тоже нельзя жить, — сказала мама. — Деньги нужны, но и о деле надо думать. С чем черт не шутит, авось и нам повезет.

— Он шутить любит… Пошутит над нами, дураками, а потом будет смеяться, схватившись за животик.

— Все говорят, — в голосе мамы нотки стали, — у него талант.

Это у меня. Я сижу и, не ввязываясь в разговор, отбираю учебники. Их уже неподъемная стопка.

— Дай-то Бог нашему теляти да вовка зъисты! — отец щелчком откинул к печи окурок.

— Галина Дмитриевна говорит, что поступят они. Она сама там училась.

— Твоя Галина Дмитриевна уже не помнит, где и когда училась. Сейчас во всем нужны деньги, бабки по-новому! Окороком из поросячьей ноги без чеснока не пробьешь себе дороги в большое искусство, да и в маленькое не пустят с таким подношением.

— Хотя бы попробовать, — чувствую, как тускнет голос мамы.

— Одна попробовала и семерых родила.

— Грамот сколько у них! На улице узнают! — защищала мама мою честь и выбор дороги жизни.

— Узнают… Узнают у нас плюгавенького певчишку, и ни в зуб ногой о Шаляпине или Козловском. Одним словом, культура Запупеновского уезда.

Отец при своем простецком крестьянском происхождении любил слушать Шаляпина, Козловского, Нежданову, Вяльцеву… Для этого он при нашей-то бедности купил проигрыватель и собрал кучу пластинок. Нечасто, но ставил пластинку и, глубоко задумавшись, слушал, шевеля беззвучно обветренными губами. Особенно он любил «Дубинушку» Шаляпина и не мог сдержать своего восторга от песни. Он ерзал на жестком табурете, крутился, хватался за сигарету и, не раскурив ее, выбрасывал, размятую в грубой ладони. Когда же Козловский пел: «Дивлюсь я на небо…», или «Чорніі брови, каріі очі…», или «Ніч яка місячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай…», — отец бледнел, нервно тер руки, ломал пальцы…

Ехали поступать в Москву в какое-нибудь театральное училище или во ВГИК. Во ВГИК в случае, если не получится с театром. Это по настойчивому совету Галины Дмитриевны, нашей заведующей сельским клубом. Она и письмо с нашими характеристиками написала.