Жених по объявлению

— Сдайте под роспись секретарю приемной комиссии, — наставляла она, передавая пакет в руки Яковлевой. — Пусть присвоят номер и вам сообщат. В мое время был там преподаватель Земняков Павел Максимович, руководитель моей группы, передайте ему мою благодарность и, если спросит, как сложилась моя судьба, скажите — удачно. Я на своем месте. Несу в массы культуру. Готовлю новую смену талантов. Одна моя воспитанница в Институт культуры поступила. Скажите, что моя просьба с рекомендациями в секретариате. Надеюсь, он помнит меня и вам поможет.

Рассовав сумки по полкам купе, мы с Яковлевой уселись на лавку рядышком.

— Уф! — выдохнула Яковлева и посмотрела на меня. Как-то странно посмотрела. С прицелом на будущее, что ли. Зная свои недостатки, я перевел этот взгляд так: «И что, мне теперь с этим рыжим до конца жизни?»

В ответ я только глупо улыбнулся: «Судьба!»

— У тебя есть, что надеть на второй тур? — спросила Яковлева, разглядывая меня, как под микроскопом ученый рассматривает букашку.

— Н-нет. Только то, что на мне. Еще свитер, если будет холодно.

— Монолог не забыл? Галина Дмитриевна сказала, что надо постоянно его повторять, находя каждый раз новые оттенки.

«Какие тут оттенки, если я забыл даже то, что знал?! Не до того было. Помогал до отъезда отцу косить и копнить сено, перевозить под крышу сарая. Намахаешься, набросаешься за день так, что рук не поднять. Языком и то трудно шевелить! Монолог…»

— Я выучила еще монолог Заречной. На всякий случай. Там бывает, что просят, когда понравится артист, прочесть что-нибудь еще. Я и свои стихи подготовила.

— Ты? Стихи пишешь? — мои глаза были больше блюдца.

— А что тут такого? — тряхнула плечиком Яковлева. — Я давно их пишу. С третьего класса.

— С третьего? — Я попытался припомнить, какая она была в третьем классе, и прыснул со смеху. Это Яковлевой не понравилось.

— Глупо смеяться! — сказала она и отвернулась к окошку.

За окном было пространство. За разговорами мы и не заметили, что катим по этому пространству с полями и редкими перелесками. Много солнца. Высоко по небу плывут серенькие ребристые облачка. Там же, в вышине, летчик на самолете, как пахарь на ниве, провел длинную и ровную, только белую, борозду.

«Мама хотела, чтобы я был летчиком, — вспомнилась мама и ее грустные глаза при расставании. — Может, так и будет. Дадут от ворот поворот, и кувыркайся, как хочешь».

В Тайшете в купе подсели две тетки. Они были в черных платках и почти не разговаривали. Скажет одна, отзовется другая, и долгое молчание.

— Занавески надо бы Надьке отдать, — сказала та, что постарше, у которой железные зубы.

— А, — с досадой отмахнулась другая, — кому нужно это старье!

Старшая не согласилась.

— Дык в прошлом годе он их купил. Совсем не старые оне.

— Разберутся с этим без нас!

— Кода живой был, никто не приезжал, а тута, как воронье, налетели.

Яковлева мотнула мне головой, и мы вышли в коридор.

— С похорон едут, — тихо сказала она мне и с опаской посмотрела на дверь купе. — Не повезет нам с поступлением.

— Почему? — удивился я. — Каждый день кто-нибудь умирает, так что, теперь всем на неудачу?

— Не всем, а тем, кто встречает покойника, — прошептала Яковлева, поглядывая на дверь.

— Они же не везут покойника, — не понимал я.

— Почти то же. Едут с похорон. И дух его с ними.

— Чей? — и я с опаской посмотрел на дверь.

— Чей, чей?! Покойника! Сорок дней он будет с ними.

— В нашем купе?

До глубокой ночи я сидел на откидном стульчике в коридоре. Хотелось есть, и я не знал, как лучше это сделать.

Вышла Яковлева переодетая в легкий шелковый халатик. Тонкую ее талию перетягивал голубой поясок. Из-под халатика выглядывали стройные и сильные ноги. Темно-коричневый загар подчеркивал силу и красоту их.

— Наташка, — сказал я и облизнул сухие губы, — поесть бы чего. У меня поросенок и гусь.

— Иди и ешь. Они спят.

— А он?

— Кто?

— Ну этот… что с ними. Сорок дней который…

— Он тебе не навредит. Он бесплотный и безвредный. Иди.

— Пойдем вдвоем?

— Я не хочу, — отказалась Наташка разделить со мной трапезу.

Нашарив впотьмах сумку с гусем, я отломал ему ногу, при этом до локтей выпачкав жиром руки, и тихонько выскользнул в коридор.

— Укуси, — предложил Яковлевой, вспомнив правила хорошего тона.

— Ты что! Вот так? Здесь? — Яковлева театрально повела рукой.

— А где еще? — посмотрел я по сторонам.

Яковлева поджала тонкие губы и уставилась в черное окно.

Закрыв глаза на все правила, я впился зубами в ногу. И вовремя, потому что слюна переполняла рот. В самый неподходящий момент, когда я ладонью вытирал жирные губы, Яковлева посмотрела на меня. Это был не взгляд, а расстрел. Причем долгий, мучительный расстрел презренного человека.

«Чего уж, — обреченно согласился я со своим незавидным положением, — голод не тетка. Поймет, простит, когда сама проголодается».