Жених по объявлению

«И дернуло же меня стать паршивым бухгалтеришкой, — горевал я, — будь я кем-нибудь другим, и не было бы у меня этой печали. Вон Васька Кирюхин из троек не вылезал, а стал офицером, катается на танках день и ночь да девчонкам мозги пудрит, и не надо ему говорить речей на поминках о том, как тебя научили косточками щелкать. Кстати, все давно перешли на калькуляторы, а мы все щелк да щелк». «Не ошибешься сам — счеты никогда не обманут», — явственно прозвучал в ушах вкрадчивый тихий голос Николая Гавриловича. Я даже вздрогнул.

Переверните его ногами вперед! Ногами вперед! — кричала Алла Александровна пьяным выносильщикам, спускавшим с крыльца гроб с телом главбуха. Выносилыцики загалдели, затоптались бестолково на крыльце и только чудом не вывалили Николая Гавриловича на щербатые ступеньки. Все-таки развернули, но спускать стали как-то торчмя.

В таком положении, возвышаясь над толпой, Николай Гаврилович выглядел строгим и неприступным. Все притихли, втянув головы в плечи. Некоторым, кто постарше, казалось, что вот сейчас он выбросит вперед руку и гаркнет, как на параде: «Да здравствует бюджет! Затяните пояса, товарищи! У нас все впереди!»

Спустившись с крыльца, Николай Гаврилович опять удобно улегся и несгибаемой сороконожкой задвигался в сторону ожидавшего его автобуса с черной каймой по борту.

У автобуса, открыв люк, с монтировкой наготове стоял водитель. Он был в сдвинутом набок черном блестящем цилиндре и завязанной узлом на пузе клетчатой рубахе, но и в таком странном виде все равно смотрелся важной фигурой, считай, второй после самого покойника.

— Венки ставьте рядом! — распорядился он. — В машине остаться родным и близким!

Дальнейшее помню как в тумане.

«Что мне сказать?!» — думал я все время: и пока несли Николая Гавриловича по кратчайшему пути, продираясь сквозь кресты и сучья дерев, и потом, когда говорили с дрожью в голосе, заглядывая к нему в гроб.

На кладбище от управления завода выступил этот хмырь болотный, снабженец и вор Захапилов.

— Нам бы побольше таких работников, — говорил он молчаливой толпе с платочками в руках. — Мы бы таких дел натворили!

«Как хорошо бы сейчас оказаться на его месте, — думал я, глядя на спокойное лицо своего учителя, — лежал бы себе тихохонько, слушал бы льстивые речи и в ус не дул бы».

На поминках та же мрачно-торжественная атмосфера. Речи, возгласы, слезы.

— Шкварченко! Выступаешь пятым! — услышало мое правое ухо.

Я тут же повернулся в сторону этого уха, но там уже никого не было.

«А что, собственно, я теряю? — задал я себе вопрос после третьего выступившего за столом. — Скажу, как все: «Был незаменимым работником, не жалел себя. Был требовательным к подчиненным, а еще больше к себе»«.

Но тут меня вдруг стало развозить. Я почувствовал, как деревенеет язык, а лица сидящих за столом превращаются в какие-то безглазые лепешки. Я понял, что могу сорвать красу мероприятия, свалившись преждевременно с лавки под стол, и потому решительно поднял руку.

Но меня опередил Жогло, наш сосед из планового, он как-то не разрешил мне посмотреть у них новую Инструкцию по НДС (налог на добавленную стоимость).

— Позвольте и мне сказать слово о моем друге и коллеге, — сказал он, разглядывая макушку соседа по лавке.

— Нет уж! Позвольте мне! — вскочил я. — Николай Гаврилович — мой начальник. Близкий! Непосредственный! И я имею право сказать о нем не пятым, а четвертым!

Жогло повел рукой, стыдливо улыбнулся:

— Ну что ж…

А из меня как выплеснули вдруг все слова.

— Николай Гаврилович… Николай Гаврилович… это самое… как его… был хорошим человеком. Требовательным к себе, вот, — жевал я варежку.

— Покойников плохих не бывает, — заявил, обсасывывая копытце из холодца, рабочий Стерженьков, один из штатных выносильщиков, понимающий толк в покойниках почище любого из нас. — Они хорошие или очень хорошие!

— Конечно, — согласно кивнул я тут же Стерженькову. — Николай Гаврилович как-то дал мне рубль на обед, — искал я тропу к душам людей с лепешками вместо лиц. — Дал рубль и сказал: «Иди, Петя, поешь в столовой, там сырнички свежие вынесли».

— Да-да, Коля любил сырнички, — приложила платок к глазам вдова и затряслась всем тучным телом. К ней подбежали с пузырьком и стали совать его в нос. Затяжка времени дала мне возможность подготовиться к следующей тираде.

— Этот рубль я не успел ему отдать, не дотянул Николай Гаврилович до аванса каких-то пять дней. Но этот рубль не пропадет даром, — взмахнул я рукой, — я вложу его под триста годовых! Нет! Я отдам его попам! Вот! Я скажу им: «Пусть этот рубль будет первым в закладке церкви на пригорке и пусть назовут ее в честь нашего незабвенного Николая Гавриловича — Никольской!»

Все дружно захлопали.

— Пьем до дна! — расхрабрился я. — За такого человека, как мой учитель, я выпью с удовольствием!

Я выпил и показал всем пустую рюмку. К вдове опять кинулись с пузырьком. Стерженьков заскрежетал зубами и рванул на груди рубаху, его тут же стукнули, успокоили, кто-то дал ему свежую рубаху.