Женщина французского лейтенанта

Он давно держал это в голове: свой самый сильный и одновременно самый жалкий аргумент. И, приведя его, уже не мог скрыть дрожь от собственной ярости – человек на пределе. Бросив в ее сторону последний затравленный взгляд, он решительно шагнул к выходу и уже хотел открыть дверь.

– Мистер Смитсон!

Опять. Он почувствовал прикосновение ее руки. И во второй раз застыл, ненавидя эту руку и себя за то, что его так легко можно парализовать. Она словно пыталась ему что-то сказать, но не словами. Может, просто жест сожаления или молчаливого извинения. Хотя если бы это было так, то она сию же минуту убрала бы руку. А она его удерживала – не только психологически, но и физически. Он ме-е-е-дленно обернулся – и, к изумлению своему, увидел… даже не на губах, а в глазах… подобие той улыбки, которую он впервые увидел, когда Сэм и Мэри наткнулись на них в амбаре. Что это, ирония? Не принимай жизнь всерьез? Или прощальное злорадство по поводу его терзаний? Но пока он отвечал ей страдальческим, лишенным всякого юмора взглядом, она, опять же, должна была бы отнять руку. А он ощущал ее давление. Она как будто говорила: ну же, неужели ты не видишь, что решение существует?

А потом до него стало что-то доходить. Он поглядел на женскую руку, на женское лицо. В ответ ее щеки порозовели, из глаз исчезла улыбка. Рука бессильно повисла. Они словно лишились одежды и стояли друг перед другом нагие, но для него это была не столько сексуальная, сколько клиническая нагота, когда скрытая до поры раковая опухоль предстает во всей своей отталкивающей реальности. Он искал в ее глазах свидетельство истинных намерений, а находил исключительно дух, готовый пожертвовать всем, но не собой – правдой, чувствами, может, даже благопристойностью, лишь бы только сохранить собственную неподкупность. И эта возможная жертва на мгновение ввергла его в искушение. За осознанием того, что она сделала ложный жест, скрывался страх, и принять ее предложение платонической – а там, как знать, может быть, и физической, но не освященной узами брака – дружбы значило бы нанести ей смертельное оскорбление.

И еще он себе живо представил реальность таких отношений – он станет для этого места разврата мишенью тайных нападок, чопорным soupirant[147], домашним осликом. Он вдруг увидел, в чем его превосходство над ней: не в знатном рождении или образовании, не в интеллекте или половой принадлежности, а в способности отдавать и неспособности к компромиссам. Она могла дать с одной лишь целью – завладеть таким, как он… то ли ради самого факта обладания, а это постоянно требует новых жертв, победы как таковой мало, то ли… но он не знал и никогда не узнает: просто обладания им ей было недостаточно.

И еще понял: она знала, что он откажется. С первого дня она им манипулировала. И продолжала бы это делать до конца.

Он бросил на нее горящий взгляд, означавший бесповоротное «нет», и вышел вон. На этот раз она не пыталась его остановить. Он шел, глядя прямо перед собой, и картины на стенах были молчаливыми зрителями. Последний настоящий мужчина, идущий на эшафот. Его распирали слезы… нет, никаких слез в этом доме. Когда он оказался в прихожей, из комнаты вышла все та же девушка, с ребенком на руках. Она хотела что-то сказать, но диковатый холодный взгляд гостя заставил ее закрыть рот. Чарльз покинул дом.

Выйдя из ворот, где будущее стало настоящим, он понял, что не знает, куда дальше. Он словно заново родился – со всеми способностями и памятью взрослого человека, но с беспомощностью младенца. Все надо начинать с начала, всему учиться с чистого листа! Он пересек улицу по диагонали, точно слепой, не оборачиваясь назад, пока не дошел до набережной. Ни одной живой души, только удаляющееся ландо, которое вскоре скрылось из глаз.

Сам не зная почему, он уставился на серую реку, поднявшуюся из-за прилива. Итак, надо возвращаться в Америку; итак, тридцать четыре года в борьбе за саморазвитие потрачены впустую, впустую, впустую, впустую; итак, подобно ей, отныне он обречен на целибат, можно не сомневаться… Все эти «итак», как завтрашние, так и прошлые, обрушились на него, подобно черной лавине. Наконец он обернулся к дому, недавно им покинутому. Кажется, в эту секунду открытое окно на верхнем этаже прикрыла белая тюлевая занавеска.

На самом деле просто показалось; ее всколыхнул майский ветерок. А Сара в это время находилась в студии и смотрела вниз на ребенка и, вероятно, молодую мать, сидевшую на траве и сплетавшую венок из маргариток. Глаза Сары влажны от слез? С такого расстояния мне не разглядеть, да она уже не более чем тень перед оконным стеклом, в котором отражается летнее небо.

Конечно, вы можете считать, что, не приняв скрытое предложение, на что намекала удерживавшая его рука, Чарльз совершил фатальную глупость и что этим жестом Сара дала некоторую слабину. Вы можете считать, что она доказала свою правоту: ее битва за территорию была законным бунтом захваченной против вечного захватчика. Главное, не считайте это не самой убедительной концовкой их истории.